В русском лесу
Шрифт:
— Удивлю, — убеждает дед Пихто. — Ей-богу, удивлю, и тогда ты меня еще больше оценишь и восполюбишь. Придумал...
— Что придумал?
— Вот что я придумал, — говорит дед Пихто. — Достал я, старуха, со дна реки мореное древо, на солнышке высушил. А с железной дороги я шпалу старую принес... — Дед Пихто умолкает, словно ждет от старухи любопытного удивления, но, не дождавшись, продолжает: — И обломками я запасся. Лонись списали директорский стол, в лом древесный пустили. А стол, старуха, не простой, из заморской древесины, по запаху чую — сандал. Подобрал я обломки
— За мои уши не волнуйся, — сказала совсем без обиды бабка Никто. — Я, поди, иной раз получше тебя слышу.
— Ладно, начинаю, — сказал старик и, поднявшись с лежанки, надел облезлую, из ондатры, шапку и, по-стариковски прихрамывая, вышел в сенцы, потом в ограду, где под навесом у него в поленницах стояли заготовленные с весны дрова.
Загрузить печь-семистволку для старика дело привычное. В один из стволов он положил мореное древо, в другой — обломки от оконного наличника, в третий — тонкие поленья из просмоленной шпалы, в четвертый — обломки от директорского стола, в пятый... После того дед Пихто велел старухе вынести в сенцы продолжавший распевать утюг, он мог бы мешать печному пению. Старуха исполнила и снова вошла в избицу.
Щелкнул выключатель — в избице потемнело, а окошки посветлели, даже одну звездочку, раннюю, будто гвоздь, кто вбил в верхнюю часть стеклины. Старик уселся на низенькую скамеечку возле печки, старуха поместила свое сухое легкое тельце на табуретке рядом.
Все было готово, чтобы поджечь дрова и начать внимать печному пению. Однако дед Пихто медлил. Он на минуту вновь задумался, и старуха знала — о чем. Так же, как и она, дед Пихто в эту минуту думал о том, что плохо, что не дал бог им детей. Были бы дети, сейчас не в одиночестве разжигали бы они семистволку, а в окружении внучат, правнуков. Плохо, без детей прожили, без внучат стареют...
— Ладно, будем слушать одни, — негромко выговорил дед Пихто. — Чудное мы с тобой сегодня услышим. — И чиркнул спичкой.
И запела, загудела печь-семистволка. Давно она так не гудела, никогда она так не пела, неслыханно она заревела. Слушая, бабка Никто от удивления ойкала да руками всплескивала, потом затихла, внимая каждому новому звуку. Дед Пихто сидел прямой, на его бородатом лице — лице старика лесовика — играли блики, глаза его то темнели, то загорались желтым огнем. Он сидел прямой, напряженный, удивленный тем новым, что ему удалось получить от новых древесных пропорций...
Запластали дружно в одном из семи стволов обломки оконного наличника — послышался тихий напев, и деду Пихто показалось, что это старые мастера, которые этот наличник выстругивали в свое время, затянули протяжную песню.
— Поют, — восхищенным шепотом прошептал дед Пихто. — Слышишь, старуха, поют.
— Гриши нет, — выдохнула бабка Никто. — Любил он песни...
— И Ванечка Ореховый любил, — дополнил старик.
Просмоленная шпала загорелась в другом стволе — грохот и пыхтенье бегущего по рельсам паровоза послышались,
— А Шурик Вострухов, — всхлипнула старуха, — Шурик-то любил нас, тятькой с мамкой звал... Прибежит, бывало... И его нет с нами, уехал. Сел на поезд и укатил... Все уезжают. Только нам с тобой, старик, некуда.
— Молчи, старуха, — деланно грубовато одернул старик. — Нечего хлюпать носом, мы не на похоронах, мы с тобой песни слушаем. Молчи и слушай!
— Молчу и слушаю, — покорно отозвалась старуха.
А как мореное древо загорелось, так что-то жуткое поблазнилось деду Пихто, будто бесшумный ход речных струй уловил он слухом, всплески водные, словно две громадные, обомшелые от старости щуки схватились между собой в жестокой драке, зубы и острые плавники пустили в ход...
А как, вначале дымно затлев, потом вспыхнули сине-оранжевым огнем сандаловые обломки, привезенные из-за океана, с юга, услышали старички неслыханное — вопль обезьяний, рык звериный, вслед затем море ударило о берег валом, брызги вокруг рассыпались...
Прогудела, пророкотала, пропела печь-семистволка, в избице деда Пихто и бабки Никто наступила тишина. Старички долго сидели молчком, дивясь только что слышанному. Старик спросил:
— Ну, удивил я тебя, старуха?
— Удивил, еще как удивил, — искренно ответила бабка Никто. — Выдумщик ты у меня, каким был по молоду лет, таким и сейчас остаешься. Такого выдумщика, поди, во всем свете не сыщешь.
— Верно, не сыщешь, — тщеславно, хорохорясь, согласился дед Пихто. — Один я на всем свете такой, а другого нет. Может, правда, и были, да вымерли давно. А я покуда живу среди людей и огнем печным повелеваю.
— Повелеваешь, повелеваешь, — говорила старуха. — Один ты такой и печь твоя единственная, другой ни у кого нету.
— Один, говоришь, и печь единственная, — с неласковым вызовом после молчания произносит дед Пихто. — А почто, скажи, старая, меня все позабыли?
— Как то есть позабыли? — с возмущением в голосе возражает старуха. — Тебя помнят, многие, старик, тебя помнят. Не забыл, как выпускники тебя благодарили, всю жизнь тебя помнить обещали. Что, запамятовал, поэтом тебя называли?..
— Помню, все помню, — со слезами в голосе говорит дед Пихто. — Любили меня и удивлялись мне и печке моей удивлялись. Но почто, скажи, старая, почто мне письма никто не напишет? Скажи, старая, заслужил я письма али нет?
— Письма? — удивилась старуха. — Ну, конечно же заслужил, и оно, гляди, придет скоро, много, жди, придет нам с тобой писем.
— Где они, где? Какой год дожидаюсь, ни одного нету.
— Ох, какой ты, дед Пихто, недогадливый, — удрученно качает головой старуха. — Музыкант какой, печник-мастер, а в голове соображения нету. Пойми, старый, разъехались дети, по всему свету разъехались — устраиваются, гнезда вьют. Молодые, ох, как трудно им устраиваться в жизни! И того, и сего не хватает, А как устроятся, так и напишут, беспременно напишут. Вспомнят деда Пихто, не могут не вспомнить.
— Устраиваются, говоришь?