В саду памяти
Шрифт:
Адвокат Густав Бейлин
Антони Бопрэ был признан виновным, с него был взыскан денежный штраф в размере двести злотых, он должен был опубликовать на страницах журнала «Час» опровержение и выплатить подателю иска — Желеньскому — лично, в качестве морального ущерба, пятьсот злотых, а также возместить затраты на судебные издержки. Пресса писала: С этого времени в Польше существует неопровержимо установленный и не вызывающий сомнения факт, согласно которому автор — единственный и полномочный хозяин своего сочинения; сочинение можно принять или отвергнуть, но никто не имеет права без разрешения автора к нему прикасаться.
Дочерям Флоры с мужчинами не
Каролина Бейлин
Стефания Бейлин
Маня в Париже вторично вышла замуж за поэта и публициста, эстета Адольфа Пфеффера — писал под псевдонимом Артур Прендский. Он был известен по сцене, находился в приятельских отношениях с артистами, в их квартире на Монпарнасе бывали Модильяни, Пикассо, Сутин, Зак — вся тогдашняя парижская богема. Жизнь была интересной, но в доме постоянно не хватало денег. Маня продолжала работать в ТАСС.
В феврале 1927 года на свет появился Пьер Пфеффер — известный ныне французский зоолог и проводник Его отец был очаровательным спутником жизни, но безоответственным главой семьи. В восьмидесятые годы во время моего пребывания в Париже Манюся, сохранившая по-детски застенчивое обаяние, пригласила меня в знаменитое кафе «La Coupole». Зардевшись от рюмки красного вина, она поведала: «Вот где развлекался мой муж, когда у меня родился Пётрусь. Тут познакомился и с танцовщицей, к которой потом ушел со всеми нашими картинами. Когда я вернулась с ребенком из роддома, я застала квартиру пустой». Говорила это без всякого сожаления. Столько еще было потом в ее жизни катаклизмов. Через год после рождения сына она официально развелась с мужем, который вернулся в Польшу. Тогда же стала и членом французской компартии.
Марта Быховская, энергичная, красивая, темпераментная девушка, вместо медицины закончила факультет биологии и вышла замуж за хорошего человека и предприимчивого инженера Юзефа Осноса. Оба уехали в Париж, поскольку Юзеф нашел там выгодную для себя работу. В 1931 году в Париже на свет появился Роберт — третий представитель младшего поколения. Ему было четыре года, когда родители вернулись в Польшу. За год до этого скончался доктор Быховский. Он был похоронен на еврейском кладбище. Бронзовый памятник на его могиле представляет собой открытую книгу, на которой можно прочитать надпись на латыни: «Judeus sum, humani nil a me alienum puto» — трансформация латинской пословицы, которая значила: «Я — еврей, и ничто человеческое мне не чуждо».
В 1932 году Стась Горвиц, то есть Стась Бельский, закончил учебу и в звании офицера Красной армии стал инженером, специалистом по строительству аэродромов [66] . Годом раньше студенческий приятель познакомил его со своей сестрой, чертежницей Верой. Они полюбили друг друга и поженились еще до защиты его диплома. В течение двух месяцев он исполнял должность коменданта военного аэродрома в белорусской Орше. Потом его отправили в Рим заместителем военного атташе в советском посольстве.
66
В 1947 г. мне при встрече в Москве брат рассказывал, что учился вместе с известным впоследствии авиастроителем академиком Микулиным в одном — и первом — выпуске мотостроителей в академии. — Прим. П. М. Валецкого.
В сентябре 1932 года в Риме на свет появилась дочь Галинка.
Флора Бейлин (урожденная Горвиц) с внуками: слева — Пьер Пфеффер, справа — Павелек Бейлин.
В 1932 году Маня Бейлин прибыла в Москву, где стала работать во французском отделе ТАСС. Что заставило ее покинуть Париж? Любопытство? Чувства? Кажется, была влюблена в известного советского публициста Лукьянова, работавшего тогда в парижском агентстве, — его отозвали в Россию. В ее воспоминаниях о нем ни слова. Хорошо, что пятилетнего Пётруся она на некоторое время оставила у родителей в Варшаве, ибо восторженные надежды на блеск социалистического рая стали развеиваться еще в порту Ленинграда. Ее обыскивали с пристрастием: перевернули весь багаж, забрали многие вещи из ее гардероба, что перешло все дозволенные рамки. Поразила толпа невзрачно одетых покорных мужчин, женщин, детей, бродивших
В 1934 году родилась я, о чем речь пойдет в одной из следующих глав.
Густав Быховский, расставшись с матерью Рыся Элен, через несколько лет женился вторично — на Марыли Ауэрбах. Красивой, элегантной, образованной, из семьи богатой еврейской плутократии. Ей, пожалуй, больше, чем ее предшественнице, пристало быть женой известного варшавского психиатра. Как и Густав, она была разведена, имела дочь Кристину, которая была моложе Рыся на год. Марылю с ней сразу же приняла вся родня, что было далеко не типично. Все это огромное число родственников, по-своему солидарных и терпимых, но скорых на язык, было способно мокрого места не оставить от ухажера кузинки или избранницы кузена. Одна из моих теток только потому не вышла замуж, что все высмеивали ее многолетнего и верного претендента на руку и сердце. Мой отец тоже не прижился, — и кто знает, не это ли предопределило неудачу, которую потерпел их союз с моей матерью?
В 1936 году родилась самая младшая представительница моего поколения — дочь Марыли и Густава Быховских — Моника [67] .
Марыля Быховская, жена Густава.
Быховские с тремя детьми жили на Вильчей 47, в красивой, большой квартире с книгами, пластинками, произведениями искусства. Густав — первопроходец психоанализа в Польше, автор книги «Словацкий и его душа», был человеком широких интересов и необыкновенно восприимчивого ума. Любил литературу и музыку, обожал путешествия, знал все европейские музеи, бегло говорил и читал на нескольких языках, дружелюбно относился к людям и с легкостью завязывал дружеские связи. В его гостиной собирались не только коллеги, но и артисты, писатели, с которыми он дружил. В Варшаве любили подтрунивать над его увлечением Фрейдом: в «Вядомостях Литерацких» нет-нет, да и появится какая-нибудь смешная история, героем которой он бывал.
67
Строго говоря, самым младшим представителем этого поколения является Сергей Валецкий (р. 1971). — Прим. П. М. Валецкого.
Густав Быховский. Врач. Автор книги «Психоанализ», из которой я узнал, что если снится шкаф, это означает женские органы. Я спросил его, а сохраняется ли такое понимание в обратном смысле: снятся женские органы, а подразумевается шкаф? На меня за мой невинный вопрос фрейдисты сильно рассердились, — писал Антони Слонимский в «Азбуке воспоминаний». Но несмотря на все претензии, охотно бывал у него в гостях.
Сын Густава Рысь учился в гимназии им. Стефана Батория. В первый же год он подружился с Коциком Еленьским, который спустя много лет уже как Константы Еленьский в письме к Юзефу Левандовскому, опубликованному в «Зешитах Литерацких», так вспоминал об их дружбе: К Баторию я попал на третий год (первые два провел в интернате в Швейцарии). Как вновь прибывшему, мне сразу же оказал внимание двенадцатилетний (родившийся, как и я, в 1922 году) живой, симпатичный, веснушчатый блондин с курносым носом — Рышард Быховский, сын Густава, знаменитого психоаналитика, автора известной в своем роде книги, «психоанализирующей» Гитлера. Помню, как на другой день мы «подкупили» толстого мальчишку, за парту которого сел Рысек, и с тех пор практически не расставались, провожая друг друга домой, постоянно общаясь вне школы, вместе делали уроки, ходили в кино, на плавание и теннис. Быховский был еврей, и сам мне об этом сказал, но, кажется, в классе никто, кроме меня, об этом не знал: трудно было, впрочем, представить менее всего еврейский, но и не славянский тип, который я открыл для себя уже в Англии, среди ирландцев. Дома мои родители нашу дружбу всячески одобряли, будучи ярыми противниками антисемитизма. <…> В первый год учебы у Батория мы не входили с ним ни в одну из компаний класса, ни с кем в общем-то не дружили, но и я, и Рысек пользовались некоей «общедоступностью» у элиты нашего класса за то, что имели книги, прекрасные пластинки, которые мы охотно давали другим, а кроме того, мы одинаково хорошо занимались как науками, так и спортом (мы, кажется, входили в первую десятку того и другого вида занятий в классе из тридцати с лишним учеников). В конце второго года (1934–1935) над нами грянул гром среди уже далеко не ясного — но мы еще на самом деле не отдавали себе в этом отчет — неба. Шел урок математики, которую нам преподавал проф. Юмборский. <…> Он вызвал к доске Рышарда (у него и у меня хуже всего шла математика). Рысек, отвечал ужасно. Кто-то в заднем ряду произнес: «Е-е-еврей» (не «еврей» — мне запомнилось, что именно так: е-е-еврей — до сих пор стоит в ушах) и тотчас же чуть ли не весь класс подхватил это.