В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
Переступив порог, Виктор понял: в доме что-то случилось. Стояла необычная тишина, даже четырехлетнего Толика не слышно. Мать сидела на лавке, у стола, сложив на коленях руки. Она была чем-то подавлена, на Виктора только взглянула и тотчас отвела взгляд.
— Ты что это, мама, такая?
— Какая? — откликнулась, будто издалека, Екатерина Аникеевна.
— Тебя кто-то обидел? — приглушенно спросил Виктор. С тех пор, как он случайно подслушал разговор отца, его упреки за мамину родню, Виктора не покидало чувство, что матери надо помочь, уберечь
— Утопталась я за день-то, Витенька, — словно очнувшись, проговорила Екатерина Аникеевна. Поправила прядку волос, выбившуюся из-под платка, кивнула на листок, белеющий на подоконнике: — Новость у нас — Федора забирают.
— Куда забирают? — вскинулся Виктор.
— В солдаты.
— В солдаты?!
— Они всех хватают, у кого возраст подошел.
— Так что иду служить за веру и отечество. Царя-то, говорят, того, кокнули большевики, — появляясь в дверях, ведущих в горницу, проговорил Федор.
— Эх ты, Аника-воин! — вырвалось у Виктора.
— А ты не покрикивай, молод еще, — нахмурился Федор.
Чувство стыда, неопределенности и какой-то зависимости от всего, что творилось вокруг, сковывало Федора, и как бы назло всем и себе он избрал этот наигранно-независимый тон. Виктор напрягся, вытянулся, как струна, с болью взглянул на брата.
— Единую, неделимую идешь оборонять?
— Полно вам, ребята, — попросила мать.
— Выйдем во двор, — проговорил Виктор, кивнул в светлеющий проем незакрытой двери и первым вышел на свежий воздух.
С низины, от Громотухи тянуло прохладой. На западе черными сгустками скапливались тучи, солнце подвигалось к этой плотной черноте и, мрачнея, медленно опускалось в темную пучину. Тревожно шумели тополя, стрижи стремительно перечеркивали вечерний сумрак.
Братья долго молчали. Младшему больно было сознавать, что Федор должен будет служить в рядах тех, против кого борется он, Виктор. Он искал выхода, хотел хоть что-то посоветовать, но ничего дельного в голову не приходило.
Федор же еще днем решил: «Чему быть, того не миновать», — и заранее примирился, что завтра наденет ненавистную форму. Он искоса поглядывал на брата, видел его хмурый взгляд, и на душе становилось еще тоскливее.
— Слышишь, Виктор, — прервал молчание Федор, — думаешь, я с охотой иду?
Виктор повернулся на бревне, глухо спросил:
— Ты что же, мозоли на отцовских руках идешь защищать от красных?
Федор дернулся, мотнул головой, словно от зубной боли, и на лице у него мелькнуло такое страдальческое выражение, что Виктор тотчас устыдился собственной горячности.
— Всех ведь, пойми, всех под одну гребенку!
— Нет, брат, всех не заберут, не получится! — вырвалось у Виктора. Он просительно проговорил: — Может, передумаешь, Федя, а? Может, к своим уйдешь?
— Н-не могу, — с трудом ответил Федор. — Вам же хуже будет. Отца с завода погонят, ты прокормишь?
— Перебьемся как-нибудь…
— То-то, что «как-нибудь»… — буркнул Федор. — А вот это ты видел? — Он извлек из кармана вчетверо сложенную
Виктор впился взглядом в приказ о мобилизации, там было написано: «За уклонение от мобилизации — расстрел, у родственников дезертира — конфискация имущества».
— Да-а, — протянул Виктор, — крепко закрутили гайки.
— И резьбу не сорвешь, — мрачновато добавил Федор.
— Я понимаю, Федя, деваться тебе некуда, — мягко проговорил Виктор, — но ты хоть там, может быть, сумеешь действовать, а?
— Там видно будет, одно я твердо знаю: в рабочего человека стрелять не буду.
— Мало этого, мало, Федя!
— Сам знаю. Тошно мне до смерти, а выхода не вижу. — Федор поднялся, пошел в дом. Под ногами его тяжело заскрипело крыльцо.
«Кто же будет воевать с белыми? — с горечью подумал Виктор. — Теплоухов, Поля?» — На миг всплыло в памяти Полино лицо, ее застенчивая улыбка, когда они бывали вместе. Где она, что с ней? Он так и не видел ее с тех пор, как вышел из тюрьмы. Иван Васильевич строжайше запретил встречаться с кем бы то ни было, если в этом не было нужды по подпольной работе. Но он должен увидеть Полю, должен!
В городской управе
В городской управе гулко хлопали двери, где-то за стеной стучали пишущие машинки, скрипели перьями письмоводители. Казенное присутствие.
Виктор неторопливо прошел по коридору. Открывая дверь в статистический отдел, незаметно скосил глаза налево — не смотрит ли кто? Перешагнув порог, склонил голову в почтительном поклоне. В комнате сидели две женщины. Одну, помоложе, он знал. Это была Екатерина Араловец, свой человек. Год назад, во время эсеро-кулацкого восстания в Месягутово враги заживо зарыли в могилу ее отца, народного учителя, большевика Дмитрия Марковича и брата Викторина. На руках у Екатерины осталось трое малюток и больная мать. Товарищи помогли ей устроиться в городскую управу. Она выдавала паспорта мещанам города Златоуста.
Виктор не подал вида, что знаком с Араловец, деловито осведомился:
— Могу я видеть начальника статистического отдела?
— Проходите, он у себя.
С недавних пор Иван Васильевич стал начальником отдела. Узнав, что у Теплоухова трое детей, городской голова проникся сочувствием и усиленно продвигал его по службе. По собственному почину выхлопотал для него бронь от мобилизации в армию белых. Лучших условий для подпольной работы нельзя было придумать.
— Хороший голова, — посмеивался Иван Васильевич, — с перспективой работает, на Советы…
Мягкий стук в дверь заставил Ивана Васильевича оторваться от бумаг, он откинулся на спинку стула, привычным движением снял пенсне.
При виде Геппа Теплоухов просиял, поднялся навстречу. Крепко пожал руку, предложил стул:
— Садись, Витюша.
— Я за документами, как вы велели.
— Подожди, торопыга, сначала осмотримся.
Внезапно, без стука открылась дверь, вошел полный брюнет с аккуратным пробором. Он пристально посмотрел на Виктора, обернулся и вопрошающе уставился на Теплоухова.