В сетях шпионажа, или «Час крокодила»
Шрифт:
— Бенджамин Франклин Китс. Его назвали так в честь какого-то их президента или ученого. Не знаю точно.
— Хорош Франклин, нечего сказать! Пиши дальше: «…Бенджамину Франклину Китсу за передачу советской разведке образца новой военной техники». Распишись и число поставить не забудь… Пересчитай деньги.
— Я тебе верю, Михаэль.
— Деньги пополам поделите?
— Не думаю, что он отдаст мне половину, но на пять тысяч рассчитываю.
— Сукин ты сын. А я-то думал, что ты работаешь на нас из неприязни к янки.
— Неприязнь
— Передай своему черному приятелю, что я желаю ему мягкого электрического стула. А тебе вот что скажу: убирайся к чертовой матери и чтоб глаза мои тебя больше никогда не видели. Я сегодня из-за тебя постарел на десять лет и не хочу, чтобы в случае твоего провала, а ты непременно провалишься, все газеты мира писали бы обо мне как о последнем придурке.
— Не надо истерик, Михаэль. Я понимаю, что у тебя был трудный день, но это не повод для разрыва наших отношений. Я приеду на Рождество. Какое будет следующее задание?
— Никакого! Один хрен, ты все сделаешь по-своему.
Трошин выругался, выскочил из машины, громко хлопнул дверцей и пошел прочь.
Добравшись до своей берлинской квартиры, он выпил стакан водки и ничком плюхнулся на кровать. Однако спасительный сон не шел к нему. Он поднялся и выпил еще. Потом распахнул окно и выглянул наружу. Все берлинское небо было расцвечено чудесными сполохами фестивального фейерверка. Ракеты, рассыпаясь на тысячи огней, медленно опадали и гасли в лучах занимающейся утренней зари.
Через пару месяцев к очередной праздничной дате Пригарин получил за операцию «Ракета» орден Красной Звезды. Трошину была объявлена благодарность.
Письмо
История, которую я хочу рассказать, началась в середине 60-х годов в Германии, а закончилась через десять лет в краях совсем иных.
Я, молодой оперработник разведки, принимал дела у моего сослуживца Жени Чекмарева, завершавшего загранкомандировку. Женя, по-немецки Ойген, был битым-перебитым, прошедшим огонь и медные трубы старшим опером. Мне еще только предстояло стать таким.
Мы сидели друг против друга у открытого окна, вдыхая запах цветущих акаций, потягивая колу и приводя в порядок секретную документацию, которая подлежала передаче. Было жарко, несмотря на то что между нами гудел, как аэроплан на бреющем полете, огромный старинный вентилятор, взятый в сорок пятом в качестве трофея.
Женя спешил и, поругиваясь, один за другим быстро заполнял бланки постановлений о сдаче в архив «дохлых» разработок. Мне спешить было некуда.
Зазвонил телефон.
— Послушай, чего они там хотят, — попросил Женя, не поднимая головы от бумаг.
Немец, представившийся Якобом, просил соединить его с Ойгеном. Я сказал об этом Жене, прикрыв трубку ладонью.
— Он уже в архиве, — ответил мой коллега. — Пьянь, бесперспективен. Скажи ему, что я умер.
— Как?! — изумился я. — Ведь он может встретить тебя в городе.
— Тем лучше. Сообразит,
— Должен огорчить вас, — сказал я в трубку, старательно вплетая в свой голос нотки печали. — Ойген скончался сегодня на рассвете.
— Mein Beileid! [6] — горестно завопил Якоб после некоторой паузы. — Когда и где похороны?
6
Примите мои соболезнования.
— Ойген завещал похоронить его на родине.
Якоб прокричал еще несколько фраз, содержание которых было чрезвычайно лестным для безвременно покинувшего нас товарища по общей борьбе, и повесил трубку.
Вечером того же дня после трудов праведных и неправедных мы с Ойгеном отправились поужинать в подвальчик «У Марты», который местное население за его мрачноватую тесноватость именовало не иначе как «Крышкой от гроба». Несмотря на полное отсутствие комфорта, подвальчик пользовался у аборигенов необычайной популярностью. Возможно, причиной тому была жена хозяина — высокая статная красавица Брингфрида, разливавшая пиво и шнапс у стойки.
Я расправился с боквурстами-сардельками, выпил одно пиво и заказал другое, полюбовался Брингфридой, почитал готические надписи на стенах, посудачил с Ойгеном о том о сем и хотел было закурить, но тут внимание мое привлек полный краснолицый мужчина лет тридцати пяти, сидевший в дальнем углу с недопитой кружкой в руке. Он смотрел в нашу сторону, нет, он смотрел на Ойгена и по лицу его блуждали то мистический ужас, то радость, то грусть с обидой.
— Почему тот тип уставился на тебя? — поинтересовался я.
— А это и есть Якоб. Видимо, он рассчитывает на восстановление с ним связи, но такого не произойдет. С того света не возвращаются.
Мне стало неловко перед нашим бывшим агентом, и я предложил закончить ужин в «Баварском дворе», где, по слухам, сегодня подавали не пошлые боквурсты, а жареные колбаски-кнакеры. Мы ушли из подвальчика, и вскоре я надолго позабыл о Якобе.
Случилось так, что через много лет мне пришлось снова отправиться в Германию. На этот раз я возглавил небольшую резидентуру. Ту самую, в которой начинал опером.
Снова стояло жаркое лето. Снова цвели акации. Только трофейные вентиляторы были заменены новыми, малогабаритными, жужжавшими тихонько, как пчелки, нагруженные медом. И снова раздался телефонный звонок, без которого этот рассказ не имел бы ни конца, ни смысла. Звонил сотрудник гэдээровской контрразведки Шумахер.
— Послушай, — сказал он после обмена приветствиями. — Тут к нам явился какой-то подозрительный тип асоциального вида. От него разит мочой и водкой. Тем не менее он настырно требует, чтобы его срочно связали с кем-нибудь из советских разведчиков. На всякий случай мы посадили его в каталажку. Если он тебе интересен, приезжай.