В шесть вечера в Астории
Шрифт:
Какое право имеет Крчма еще и сегодня вмешиваться в наши дела и, даже отсутствуя физически, подавать голос откуда-то из глубин нашей совести? Видит бог, я уже давно забыл, какие книги написал, допустим, Алоис Войтех Шмиовский, а вот некоторые изречения, мимоходом брошенные Робертом Давидом, отчего-то никак не вытравить из сознания, и всплывают они в самый неподходящий момент.
Нельзя реветь — Мишь старалась утвердиться в этом решении; «юдоль слез» — для дюжинных женщин, я не такая. Если б не позвонил Крчма, что придет, я убежала бы из дому, чтобы не смотреть, как Мариан укладывает в чемодан книги по своей
Из ящиков машинописного столика Мариан извлек какие-то записи, поставил низенькую портативную машинку возле чемодана с книгами. Даже вещи, составлявшие одно целое, разлучаются навсегда: осиротевший машинописный столик остается, чтобы каждый день напоминать, что все это не дурной сон. Закрыть глаза — и прочь, оставить Мариана одного в квартире, пускай берет, что хочет…
Энергичный звонок в дверь — на пороге хмурый Роберт Давид. Одет тщательнее, чем обычно; для своих шестидесяти двух лет выглядит прекрасно, даже вроде помолодел после смерти Шарлотты.
— Я услышал эту скверную новость от Пирка, — едва поздоровавшись, обратился Крчма к Мариану. — Ваш развод, пожалуй, самое большое разочарование из всех, когда-либо испытанных мной от вас семерых…
Почему он включает в эту жалобу и меня, я-то его не разочаровывала! Но Крчма тут же поправился:
— Неужто тебе надо было доводить до этого?.. Визит Крчмы и его тон, видимо, меньше всего были по душе Мариану. Пускай же он раз в кои-то веки услышит справедливую и объективную оценку своего поступка, услышит ее от человека, прекрасно знающего, кто виновник, а кто жертва. Мариан неохотно пригласил гостя сесть.
— Все куда сложнее, пан профессор. Мне, конечно, жаль, что вместо благодарности я принес вам разочарование, но…
— Благодарности я от тебя никогда не ждал! — оборвал его Крчма. — Я не такой блаженный, как бедняга старый Мерварт…
У Мариана нервно задрожала поднятая бровь. Как всегда.
— Не понимаю, что вы имеете в виду.
— Да понимаешь, и очень хорошо. Если ты и обязан кому благодарностью, то именно Мерварту — ему в первую голову обязан ты своей карьерой!
Температура настроения быстро близилась к точке замерзания.
— Откуда у вас столь точная информация?
Он не прибавил «пан профессор», а это было весьма знаменательно для всегда вежливого Мариана.
— Мерварт ходит к Штурсе слушать наш квартет.
— Он на меня жаловался?
— Никогда он не унизится до подобных вещей! — взорвался Крчма, словно ужаленный. — С кем ты его спутал?
Прежде чем ответить, Мариан, наверное, мысленно просчитал до пяти: его нарочито спокойный тон противоречил игре мышц побледневшего лица.
— Я сожалею, что не смог заступиться за него; но вы, конечно, знаете, что в это время я был за границей.
— Не делай из меня дурака! — Крчма вскочил с кресла, заходил, громко топая, по комнате,
Если б не печальные обстоятельства, Миши стало бы смешно смотреть, как эти двое, взволнованно меряя шагами комнату, всякий раз встречаются посередине; но сейчас она только бессильно прислонилась к стене. Наконец Мариан остановился у своего стола, с отсутствующим видом разворошил стопку каких-то оттисков. Пауза в дуэли: Крчма тоже остановился в углу, брови встопорщены, голова наклонена, как у быка на арене.
— Мы создаем идеалы не для того, чтоб сравняться с ними, они только указывают нам путь — так когда-то выразился ты сам, имея в виду Мерварта. А теперь, в своем тщеславном высокомерии, ты воображаешь, будто не только сравнялся с ним, но превзошел его!
Мариан повернулся лицом к Крчме и как-то торжествен, но опустил руки.
— Пан профессор! — заговорил он взволнованно, чужим голосом. — Я уважаю вас, но очень прошу — не вмешивайтесь в мои дела и в мою личную жизнь. Здесь все еще мой дом, а вы присваиваете право… словно вы… мой отец!
— А я и есть отец! — крикнул Крчма, и голос его сорвался. — Прости…
Он склонил голову и каким-то вдруг странно неуверенным шагом отошел к креслу, без сил опустился в него. Дрожащими руками зажег сигару, но забыл обрезать конец, сигара не тянула, он не сразу это осознал.
— Я бы сказал, мы уже слишком взрослые, чтоб нас забавляла эта игра!
— Мариан! — вскричала Мишь, но в его жестком взгляде уже не было ни следа прежней терпимости, и Мишь с каким-то холодком страха почувствовала: происходит что-то злое и, главное, непоправимое. У нее на глазах умирает то, что целых четверть века так сильно влияло на ее жизнь, как и на жизнь Мариана; с этой минуты старый человек в кресле никогда уже не будет для Мариана Робертом Давидом.
— Простите, но ваш романтический гуманизм нынче бесполезен и до смешного анахроничен! Согласитесь наконец, что многое попросту идет не так, как вы себе наивно представляете, и оставьте в покое нашу Семерку!
— Говори за себя одного, Мариан! — Мишь услышала собственный неожиданно громкий голос. — Никто тебя не уполномочил быть нашим адвокатом!
Господи, да ведь Мариан осмеливается сказать вслух о своем интеллектуальном превосходстве над Крчмой! Этот сдержанный, рассудительный, всегда вежливый Мариан без стыда дает понять, что перерос учителя! Но лавина уже тронулась с места, никто и ничто не помешает ей в разрушительном падении рухнуть на самое дно, оставляя за собой мертвую пустыню…
— Хорошо, говорю за себя: прошу учесть, что я уже двадцать лет как совершеннолетний; я сам отвечаю за свои поступки и никому не позволю вмешиваться в мои дела— даже вам!
— Как не понять, — насмешливо парировал Крчма. — Люди хотят возвыситься над собой; однако, даже если мы сидим на высочайшем в мире троне, — все равно сидим-то мы только на собственном заду!
Мариан усилием воли проглотил свою отповедь; не попрощался. Несколько резких шагов в прихожую, входная дверь захлопнулась за ним так, что зазвенело оконное стекло.