В шесть вечера в Астории
Шрифт:
Избавиться от унылого жилья, не видеть больше пуританскую физиономию хозяйки-калеки, исполненной к тому же достоинства и важности без капли чувства юмора… А мне так тягостно смотреть на больных, увечных людей — и не из преувеличенного сострадания, а из какого-то физического отвращения ко всему, что губит или калечит тело. Лет через десять, возможно, это пройдет.
— Но Моника вместо уроков будет торчать у телевизора!
— А мы ей этого не позволим.
Покаянное возвращение несостоявшейся кинозвезды к давнему воздыхателю, как в романчике из журнала для дам и девиц. Прошли века, включая ледовый период, а я осталась звездой Камилловой мечты. Забавно: оба мы, так сказать, потерпели крах. Только
— Что скажешь на мое предложение, Ивонна?
Пути господни неисповедимы, но я всегда верила, что он не злораден.
— Моника!
Девочка вышла из другой комнаты, поставила на стол пустую чашку из-под шоколада, чинно поблагодарив Камилла.
— Что скажешь, Моника, не переселиться ли нам сюда, в эту квартиру?
Девочка широко раскрыла глаза, обвела недоверчивым взглядом взрослых — и бросилась матери на шею:
— Мама, это будет здорово!..
— Руженка, к тебе идет профессор Крчма, он сейчас к Тайцнеру заглянул, а потом хочет тебя повидать, — раздался в трубке голос секретарши директора. — А в «Тузекс» [86] привезли кофточки, просто чудо!
86
«Тузекс» — торговая фирма в Чехословакии, где продают товары за валюту.
Визш Роберта Давида порадовал бы меня, если б не эти свитерочки. Но надеюсь, старый пан задержит меня ненадолго: дел-то у нас с ним никаких нет.
Часы на соседней башне отбили еще четверть — какие же это темы, господи, обсуждает с Тайцнером Роберт Давид?..
— Добро пожаловать, пан профессор. А я уж боялась, вы мимо пройдете. Я бы вам этого не простила!
— Откуда ты вообще знаешь?..
— Внутренняя агентура работает надежно. Вас еще полчаса тому назад видели у главного.
Сегодня, кажется, Крчма в дурном настроении, редко он бывает такой мрачный. И бледный какой-то, словно и на солнце не бывает. Но при всем том прямо помолодел! Костюм в безупречном порядке, видно, тщательно следит за собой, на стуле сидит выпрямившись, старый «сокол». Только походка немножко его выдает — всего несколько шагов от двери, а сразу заметишь, что он седьмой десяток разменял. Господи, уже не подкрашивает ли он волосы? В последний раз седина у него была куда заметнее… Неужто начал новую жизнь с тех пор, как несчастная Шарлотта перестала застить ему солнце? И кому, интересно, адресуется эта его непривычная забота о собственной особе? Завел знакомство на старости лет или хочет произвести впечатление на Мишь, которая в последнее время, кажется, пошла в гору?.. Так оно или нет, а освобождение от неудачных браков — путем вдовства или развода, все равно — вроде трамплина, помогает взлететь. Неудачным же оказывается почти каждое супружество: так стоит ли удивляться?
— С монографией о Барбюсе, которую вы отдали в наше издательство, все в порядке?
— Я тебя задерживаю, да?
— Вы — никогда, пан профессор, — Этот человек все замечает; я ведь совсем незаметно глянула на часики! — Просто мне нужно сбегать в типографию, там что-то наколдовали с одной рукописью…
— Я буду краток; с моей монографией, которая попала к твоей коллеге, все в порядке. К сожалению, этого нельзя сказать о рукописи Камилла. Она очень долго лежала у тебя в ящике, а теперь ее там нет.
Ага, адвокат Камилла. Когда же будет конец этой неприятной истории?
— Видите ли, пан профессор, в свое время Камилл принес рукопись, где явны были довольно симпатичные приметы — я бы сказала, приметы бунта против
— У кого «у нас»? — перебил ее Крчма.
— Хорошо — у меня были кое-какие замечания, я помню, вы любите точность. Но Камилл, к моему великому удивлению и, скорее всего, по чьему-то совету, неизвестно чьему— (теперь я нахальна вру, мы оба отлично, кто был тот советчик), — до основания переделал вещь, чуть не наизнанку вывернул; убрал почти все своеобразное и острое, и получилось нечто неорганично-соглашательское, якобы в духе соцреализма. Но литература нынче ушла вперед…
— Этим советчиком был я, Руженка, и ты это прекрасно знаешь. Но что ты считаешь своеобразным и острым? Подражание экзистенциалистам или «новому роману»?
Какое право имеет этот человек разговаривать со мной таким пренебрежительно-поучительным тоном? В издательском деле я не какой-нибудь эмбрион, имею право на собственное мнение, на позицию своего поколения. Что же касается затянувшейся истории по имени «Камилл Герольд», то у меня тоже есть нервы…
— Новая действительность требует нового метода, такого, который охватывал бы по возможности все ее многообразие. И почему бы нам не поучиться у тех, кто в этом ушел дальше нас? Вы сами, пан профессор, учили нас любить Незвала. Вы что же, и ему бы посоветовали отвернуться от французских образцов и писать, как Галек?
— Незвала сюда не впутывай, он имел право играть с кем хотел, хотя бы и с французами, потому что был сильнее любого влияния. Но если ты такую мудрость, почерпнутую из литературных журналов, изливаешь на молодых авторов и насильно запихиваешь их в «европейский литературный контекст», то спасибо большое! Со временем о них и собака не залает. Нигде! Если наша литература и может стать общеевропейской, то исключительно путем отображения нашего, природного, порожденного чешской душой и кровью, нашего собственного, исторически обусловленного взгляда на мир!
Ах, господи, это суждение где-то близко к истине, но тем временем в «Тузексе» распродадут кофты.
— Однако я пришел не для дебатов о литературных направлениях, а чтоб поговорить об отвергнутой рукописи Камилла…
Так. Вот оно.
— …А раз ты торопишься, скажу лишь, что сомневаюсь, имеешь ли ты как редактор право навязывать авторам свою поэтику, да еще таким способом, вплоть до отказа, сводить с ними личные счеты.
— Это уж очень сильно сказано, пан профессор, — Руженка почувствовала, как от возмущения у нее заколотилось сердце. Этот человек заставит-таки меня залатать грубый мешок грубой же заплатой! — С вашего разрешения, в издательстве за современную — подчеркиваю, современную! — прозу отвечаю я. А вы не можете знать наши критерии, наши мерила художественности: на то существуют ответственные редакторы. Рукопись Камилла в том виде, в каком он ее представил, просто не укладывается в рамки наших изданий.
— Безусловно. Я, видно, старею, и ты лучше знаешь дело. Я бы сказал, ты и все-то лучше знаешь, одним словом, Besserwisser [87] .
— Ну, это уж, пожалуй…
— Можешь не считаться со мной как с бывшим классным руководителем, милая Руженка, — перебил он ее, — но ты не можешь не считаться со мной как с одним из рецензентов этого издательства. Я читал все, что до сих пор написал Камилл. И я должен бы утратить всякую способность к суждению — хотя бы просто читательскому, — чтобы ошибиться в главном. Вещи его не чудо, но и не настолько плохи, чтоб их нельзя было издать. Выходят и куда более слабые…
87
Всезнайка (нем.).