В Швеции
Шрифт:
Глава V. Бабушка
Бабушка такая старая, у нее столько морщин и совсем белые волосы, зато глаза ее, они сияют как две звезды, даже гораздо красивее, они такие ласковые, смотреть в них — истинное благословение. А еще она умеет рассказывать чудеснейшие истории, и у нее есть платье с большими-пребольшими цветами, толстая такая шелковая материя, она шуршит. Бабушка много чего знает, ведь она жила на свете задолго до отца с матерью, это сущая правда. У бабушки есть книга псалмов с толстыми серебряными застежками, и она частенько из нее читает; в середке лежит роза, преплоская и сухая, она не такая красивая, как розы, что стоят у бабушки в стакане, и однако же бабушка улыбается ей всего ласковее, на глазах у нее даже навертываются слезы. Отчего это бабушка так смотрит на засохшую розу в старой книге? Не знаешь? Всякий раз, когда бабушкины слезы падают на цветок, краски его становятся ярче, роза набухает и вся комната наполняется благоуханием, стены оседают, как туманные пелены, и вот уже кругом зеленый, чудесный лес, где сквозь листву просвечивает солнце, а бабушка… да она совсем юная, она — прелестная девушка с желтыми локонами, румяными, круглыми щечками, красивая и очаровательная, свежее всякой розы, хотя глаза, ласковые, благословенные глаза — они по-прежнему бабушкины. Рядом с нею сидит мужчина, до того молодой, сильный и пригожий, он протягивает ей розу, и она улыбается — но ведь бабушка так не улыбается! — а вот и да, на лице у нее улыбка. Его нету; чередою
И вот бабушка умерла… Она сидела в кресле и рассказывала длинную-предлинную чудесную историю: «Вот ей и конец, — сказала она, — а я очень устала, дайте-ка я вздремну». Она откинулась назад и ровно задышала, она уснула; но дыхание ее становилось все тише и тише, а на лице разлилось такое спокойствие и счастье, словно его озарил солнечный свет, и тогда сказали, что она умерла.
Ее положили в черный гроб, она лежала, спеленутая в белое полотно, она была до того красивая, правда, глаза у нее были закрыты, зато все морщины разгладились, она лежала с улыбкою на губах; у нее была такая серебристая, такая почтенная седина, смотреть на умершую было совсем не страшно, — это же милая, предобрая бабушка. А книгу псалмов ей положили под голову, так велела она сама, и роза так и осталась в старой книге; ну а потом бабушку похоронили.
На могиле, у самой кладбищенской стены, посадили розовый куст, и он стоял весь в цвету, и над ним пел соловей, а из церкви доносились звуки органа, который играл красивейшие псалмы из книги, что покоилась под головой умершей. И месяц светил прямо на могилу; однако умершая не показывалась; ночною порой любой ребенок мог спокойно пойти и сорвать у кладбищенской стены розу. Мертвому ведомо больше, чем нам, живым, мертвым ведом тот страх, который мы испытали бы, вздумай они нам явиться; мертвые куда лучше нас и потому они не приходят. На гробе — земля, и во гробе — земля. Книга псалмов с ее страницами — прах, роза со всеми ее воспоминаниями распалась в прах; но наверху цветут новые розы, наверху поет соловей и играет орган; вспоминаешь старую бабушку с ласковыми, вечно молодыми глазами. Глаза умереть не могут! [40] Ну а наши однажды узрят ее, юную и красивую, какою она была, когда впервые поцеловала свежую красную розу, что превратилась ныне в могильный прах.
40
Глаза умереть не могут! — По свидетельству исследователя творчества Андерсена X. Брикса, эти слова тот услышал от маленькой девочки, дочери писателя И. К. Хаука, которая умерла как раз в то время, когда Андерсен работал над историей «Бабушка».
Глава VI. Одиночное заключение
Разобщение с другими людьми, пребывание наедине с собой в постоянном молчании должно послужить наказанием и исправить преступника; оттого построены тюрьмы с одиночными камерами. В Швеции их несколько, и еще строятся новые. Впервые я посетил одну такую тюрьму в Мариестаде. Своим местоположением здание это напоминает большое увеселительное заведение: выбеленное, приветливое, с окнами на красивую природу, у текучей воды, прямо за городом. Но вскоре обнаруживаешь, что над ним висит гробовая тишина, словно здесь никто и не жил, или же, как в чумное время, покинул жилище. Все ворота в стене заперты; одни из них отворяются перед нами, тюремный смотритель стоит со связкой ключей, двор пустынен, опрятен, трава между булыжниками и то прополота; мы заходим в помещение, где принимают заключенного, нам показывают ванную, куда его отводят; поднявшись по лестнице, мы попадаем в большую залу, которая занимает все здание, ярусами тянутся галереи, а посреди поставлен налой проповедника; здесь пастор читает по воскресеньям проповедь для незримой паствы. Одна за другой приоткрываются двери камер, выходящие на галерею, заключенные слышат пастора, но ни они его не видят, ни он их. Все это представляет собой хорошо отлаженный механизм и ужасает душу. В дверь каждой камеры вставлено стеклышко, величиною с глаз, с наружной стороны его прикрывает щиток, оно позволяет охраннику, незаметно для заключенного, видеть все, чем тот занимается; но подойти он должен тихо, бесшумно, ибо слух у заключенного в одиночестве удивительно обостряется; я осторожно повернул щиток и заглянул в запертое помещение, и тотчас же глаза наши встретились. Там просторно, чисто и светло, но окно расположено так высоко, что смотреть из него невозможно; вся обстановка — высокая скамья, накрепко прилаженная к некоему подобию стола, да койка, которая подвешивается на крючьях под потолком и застилается одеялом. Нам отворили несколько камер. В одной из них была молодая, исключительно красивая девушка; она лежала на койке, но пока отпиралась дверь, быстро с нее соскочила и первым делом поспешила опустить ее и скатать одеяло. На маленьком столике стоял кувшин с водою, рядом лежали остатки сухой лепешки, а кроме того, Библия и духовные песнопения. В соседней камере содержалась детоубийца. Я видел ее только через дверное стеклышко, она слышала наши шаги, слышала, как мы разговариваем, но сидела тихо, забившись в угол около двери, словно желая получше спрятаться; сидела согнув спину, уткнувшись лицом в колени и обхвативши руками голову. Несчастная, сказали нам, очень молода. В двух разных камерах содержали двух братьев, осужденных за конокрадство; один был совсем еще мальчик. В одной камере сидела незадачливая служанка: она, было сказано, «оказалась без места и без пристанища, вот ее сюда и посадили!» Я решил было, что ослышался, и переспросил, почему она здесь, и получил тот же ответ. Мне все еще хочется думать, что я неправильно понял сказанное, иначе это было бы гнусностью. Снаружи, под вольным солнцем, — хлопотливый день, здесь — всегда полночная тишина; паук, что, плетя паутину, спускается по стене, ласточка, которая, быть может, один-единственный раз пролетит прямо под высоко сидящим окошком, даже шаги постороннего, проходящего мимо камеры по галерее, являются событием в этой однообразной, безмолвной жизни, где заключенный погружен целиком в свои мысли. Надобно прочесть о застенках инквизиции, о скованных одною цепью каторжниках в bagnes{10}, о пышущих жаром веницейских свинцовых камерах, о черных, сырых пропастях колодцев — и содрогнуться от этих картин, чтобы с более покойным сердцем пройтись по галерее в тюрьме одиночного заключения; здесь — свет, здесь — воздух, здесь — человечнее. Там, где к заключенному проникает ласковый солнечный луч, и сердце его озарит луч Божий.
Глава VII. Попрошайки
Художник Калло [41] , — кто ж не знает этого имени, тем более после гофмановских «в манере Калло», — создал несколько превосходных портретов итальянских нищих; на одном из них [42] — парень в невообразимых лохмотьях; он тащит свои пожитки и большое знамя с надписью «Capitano de Baroni»; не верится, чтобы этакая бродячая тряпичная лавка существовала в действительности, и, признаться, в самой Италии мы такой не видели, ибо там у нищего мальчишки вся одежда зачастую состоит из жилета, в коем на подобные лохмотья не хватит материи; но мы увидели такое здесь на севере.
41
Колло
42
…на одном из них… — Речь идет о гравюре Калло «Нищий» (1622).
Возле канала, соединяющего Венерн и Виген, на тощем сухом плоскогорье торчали, точно чертополохи, скрашивающие убогий пейзаж, двое нищих мальчишек, до того оборванных, до того обтрепанных и картинно чумазых, что мы решили, будто перед нами — оригиналы Калло либо же это затея предприимчивых родителей, желающих привлечь внимание путешественников и побудить их расщедриться; природе такого не создать; отрепья были прилажены до того дерзновенно, что каждый из мальчиков вмиг преобразился в Capitano de Baroni.
На младшем было нечто, по всей вероятности, служившее когда-то курткой очень дородному человеку, а сейчас доходившее мальчику едва не до пят; вдобавок все держалось на обрывке рукава и на помочи, образовавшейся из полоски со швом, единственного, что уцелело от подкладки. Переход от куртки к штанам обнаружить было весьма затруднительно, лохмотья слились воедино; все одеяние предназначалось для приема воздушных ванн, столько там было отдушин; желтая полотняная тряпка, присоединенная к нижним сферам, служила, как видно, намеком на рубашку. Большущая соломенная шляпа, явно побывавшая под колесами, и не раз, сбилась набекрень, а льняные вихры беспрепятственно лезли наружу там, где отставала тулья; красивее всего здесь было голое смуглое плечо и такое же смуглое предплечье.
На другом мальчике были только панталоны, и тоже оборванные, однако же лохмотья были привязаны к телу, привязаны шпагатом; одна бечевка — у щиколоток, вторая — под коленом, третья — над, а четвертая, кроме того, — вокруг пояса; по крайней мере, он старался не растерять что имел, ну а это всегда вызывает уважение.
— Прочь отсюда! — крикнул с корабля капитан, и мальчик с притороченными лохмотьями повернулся, и мы… мы увидели просто-напросто шпагат, завязанный бантиками, щегольскими бантиками. У мальчика был прикрыт всего лишь фасад; штаны были у него только спереди, сзади же — токмо шпагат — голый, нагой, благословенный шпагат!
Глава VIII. Вадстена
В Швеции не только в сельской местности, но даже и во многих торговых городах встречаются дома, целиком сложенные из дерна, или же с дерновой крышею, иные до того низкие, что можно запросто туда вспрыгнуть и усесться на муравчатом лужку. Раннею весной, когда поля еще лежат под снегом, а он уже стаял с крыши, на ней пробивается первая вестница весны, молодая травка, а воробей чирикает: «Весна идет!»
Между Муталой и Вадстеной [43] , у самой проселочной дороги стоит дерновая хижина, весьма живописная; в ней всего одно окно, не столько высокое, сколько широкое, ветка дикой розы занавешивает его снаружи; мы видим ее весной, крыша с травою просто прелесть, так и отливает бархатом, а возле низенькой дымовой трубы, прямо под боком у нее, растет вишня, вся усыпанная цветами; ветер стряхивает лепестки на живого ягненочка, привязанного к трубе. Это единственный в хозяйстве ягненок; старая старушка, что здесь живет, поутру сама подымает его на крышу, а вечером снимает и заводит в дом. Ягненочка крыша может выдержать, но и только, это проверено и доказано. Прошлой осенью, — а в эту пору дерновые крыши усеяны цветами, по большей части синими и желтыми, под стать шведскому флагу, — здесь вырос цветок из редких, он бросился в глаза старому профессору, который, ботанизируя, проходил мимо; профессор быстрехонько взобрался на крышу, и столь же быстро сквозь нее прошла сперва одна его нога, обутая в сапог, за ней другая, а следом — полпрофессора, та половина, что безголовая, а поскольку в хижине отсутствовал потолок, то ноги парили прямо над старушкиной головой, едва-едва ее не касаясь. Но теперь крыша зажила, свежая трава растет там, где провалилась ученость, наверху блеет ягненочек, внизу, в дверях своей маленькой хижины, стоит старая старушка, сложив руки, с улыбкою на губах, богатая воспоминаниями, преданиями и песнями, богатая единственным своим ягненком, на которого сыплет свои лепестки вишня под теплым весенним солнцем.
43
Вадстена — город на берегу озера Веттерн. Более всего известен двумя памятниками старины: замком, создававшимся как королевская резиденция в начале правления династии Васа (см. прим, к с. 36), и монастырем, основанным в 1370-е годы монахиней Биргиттой Биргерсдоттер (1303–1373), которая была причислена к лику святых.
Фоном для сей картины служит Веттерн, это бездонное, по народному поверью, озеро, с его прозрачной водою, высокими, как на море, волнами, а в затишье — миражами на отливающей сталью глади. Нам видны замок и город Вадстена, «град мертвых», как назвал его один шведский писатель [44] , «Геркуланум [45] Швеции», город воспоминаний… Дерновая хижина станет нашей ложей, откуда мы будем смотреть, как перед нами проплывают богатые воспоминания, из жития святых, книги о королях и любовных песнях, что еще живы в памяти у старушки, стоящей в дверях своей низенькой хижины, на крыше которой пасется барашек… Мы слушаем ее и смотрим ее глазами, мы оставляем дерновую хижину и направляемся в город, к прочим дерновым хижинам, где бедные женщины сидят и плетут кружева, — во дни процветания монастыря то было достохвальным занятием благородных монахинь. До чего же здесь тихо и пустынно, на этих заросших травою улицах. Мы останавливаемся у старой стены, покрытой многовековою зеленой плесенью, за нею стоял монастырь, от него сохранилось только одно крыло; внутри, в захиревшем саду, все еще растут лук святой Бритты [46] и другие, некогда редкостные, цветы. Там однажды вечером прогуливался король Юхан [47] с настоятельницею Анной Юльте, и король лукаво спросил: «Ужели девицы в монастыре никогда не поддавались любовному соблазну?», и настоятельница ответила, показывая на птицу, что как раз пролетала над ними: «Такое случается… Мы не в ответе за то, что птица пролетает над вертоградом, но мы можем воспрепятствовать ей свить там гнездо!»
44
…один шведский писатель… — Имеется в виду Э. М. С. Понтин (1819–1852), автор сочинения «Прошлое и настоящее Вадстены» (1846).
45
Геркуланум — город, погибший во время извержения вулкана Везувий в 79 г. н. э.
46
Лук святой Бритты — многолетнее травянистое растение из семейства лилейных, названное в честь Святой Биргитты.
47
Король Юхан — Имеется в виду шведский король Юхан III (1537–1592).