В сказке можно оказаться
Шрифт:
"Чепуха, - подумал я, унимая нервную дрожь и невольно убыстряя шаги, сколько в этом городе чепухи".
Маришка теперь за мной едва поспевала.
– Куда ты так... Погоди...
Не мог же я ей сказать, что испугался памятника. Хорош бы ябыл после такого признания.
– Разбежался чего-то. Вроде и улица не под уклон, а ноги сами бегут.
Улыбка, которую я попытался выжать, наверное, более походила на гримасу уличенного в обмане ученика. Но все же шаг я замедлил.
– Смешной ты... У вас там
– У нас разные, - ответил я, уже не гримасничая, а улыбаясь нормально.
Я вспомнил, что мы о чем-то не договорили. Помешал памятник. Ах да, разговор шел о школе, и Маришка упомянула маму. Мама...
– А папа? Кто он, твой папа?
Голос Маришки был спокоен, а в глазах я прочитал удивление.
– Папа? Что такое папа?
Я смутился и обругал себя за бестактность. Но все-таки Маришкин вопрос прозвучал странно.
– Ну, папа, твой папа...
– Мой? Я тебя не понимаю. Расскажи, что такое папа.
Ну и задачку задал я сам себе. Но Маришка смотрела пристально и надо было отвечать.
– Папа... Это такой человек, взрослый человек, мужчина...
– Мальчик?
– Не мальчик, мужчина.
Я по глазам видел, что Маришка не понимает. Но как можно не понимать таких элементарных вещей. Есть мама, есть папа, что тут непонятного? А Маришка не понимала.
– Мужчина - это большой мальчик. Вот я - мужчина.
– Ты - папа?
– в глазах Маришки горел огонек интереса.
– Да, у меня есть дети.
– Мой папа?
– Нет, Маришка, - я смутился, хотя Маришкин вопрос был по-детски прост и наивен, - я не твой папа.
– А...
– кажется, девочка разочаровалась.
– Больших мальчиков в нашем городе нет, - сказала она вполне безразличным голосом, - только маленькие.
– Почему?
– я искренне удивился.
Маришка ответила так же безразлично и как-то заученно, словно отвечала вызубренный урок.
– Все большие мальчики строят другой город, еще больше, чем наш. Очень далеко.
Я вспомнил:
– А старики? Ты говорила, что у вас живет один.
Я хотел добавить про гирю. Не старик же ее бросил в нас из окна. Так легко, словно пушинку. И не ребенок. Потом вспомнил этих, Болотного Хозяина и Глаз Улицы, и спрашивать не стал. Мало ли какой нежити не дает покоя проходящий под окнами живой человек.
Маришка ответила:
– Да, старики живут. Они очень старые, их мало. Мама говорила, что они никогда не умирают. Маленькие умирают, а старики нет.
– А мама у тебя кто?
– Она мама.
"Странная у меня спутница. А город у них действительно паршивый. И даже не в памятниках и не в оживающих мертвецах дело. Что-то за всем этим стоит. Что-то большее, чем видится глазами. И глубже, и страшнее. Какой-то излом, "Трещина", - вспомнил я и повторил про себя: "Трещина. На всем, даже на этой девочке".
– А твоя мама,
– Что это, братик, сестра?
Опять тупик. Я попытался обойти его стороной.
– В вашем классе, ты говорила, три девочки, у каждой есть мама...
Маришка не дала мне договорить. Она даже рассмеялась от моей глупости. Я заметил, что серебряный ее смех гаснет, едва начавшись. Словно бы маленький колокольчик после первого удара опустили в воду.
Словно она стеснялась своего смеха и, не дав набрать ему силу, глушила его намеренно. Или боялась.
– В классе у нас мама одна. У всех одна.
Маришка говорила, словно выговаривала мне, повторяя на редкость непонятливому ученику само собой разумеющееся. Голос ее при этом сделался нарочито строгим, как у взрослой. Она пыталась нагнать на себя строгости, наверное, повторяя манеры какой-нибудь из своих воспитательниц. Но голос девочки скоро не выдержал этого тона, потончал, и ока спросила уже как обычно: - А что. Сысгет м?м несколько?
– Нет, наверное, не бмвгет.
Мне не хотелось ей говорить, как бывает у нас, в той сказке, из которой я появился. Я бы мог ей рассказа гь многое, но Маришка не была особенно любопытной, да и мне говорить не хотелось. "В чужой монастырь со своим уставом не лезут", - это правило я помнил твердо.
Когда мы проходили вдоль квартала одинаковых, желтых, как зубы курильщика, низкорослых домов, я почувствовал легкий разряд электричества в предплечье правой руки.
"Первое предупреждение, - отметил я про себя, - до Нулевого Часа остается ровно 20 минут".
Время, отпущенное на пребывание в этой сказке мне, праздному наблюдателю, истекало. Через 20 минут тело мое станет прозрачным, растворится в воздухе, словно сахар в воде, и меня здесь больше не будет.
Праздный наблюдатель уйдет из чужой сказки в свою, дверца за ним захлопнется и...
Надо только что-то придумать, чтобы ке напугать ребенка. Куда-то спрятаться, за угол, что ли, уйти или заскочить на минуту в ближайшую подворотню. Только как объяснить все это девочке? Или не объяснять?
Нет, сказать ей надо. Не то - ушел незнакомый дядя в подворотню и исчез. Так нельзя. Наверняка она подумает что-нибудь нехорошее. Испугается, решит, что меня сожрала какая-нибудь местная гадина. Но не объяснять же ей, что время мое на исходе. Что я не волен его продлить. Тут и взрослому-то не объяснишь. Хотя, может быть, ребенок как раз и поймет?
И тут я понял, что думаю не о том. При чем здесь я? Какая разница, как я отсюда уйду - с пушечным громом или беззвучно, как привидение.
Главное - я уйду. Нет, не так. Не зто главное... ОНА ЗДЕСЬ ОСТАНЕТСЯ. Вот самое главное. ОДНА. ЗДЕСЬ. В этом страшном, притворяющемся живым городе, построенном на болоте, кажется, так говорил им старик во дзоре.