В степи опаленной
Шрифт:
Спрашиваю о своих училищных однокашниках - Церихе и Таране.
– Оба живы, - успокаивает меня Собченко.
– А вообще и взводных покосило кой-кого. Так повоюем еще денька три-четыре - впору сержантов на взвода ставить.
– А вот кого на место сержантов и рядовых ставить?
– с грустью говорит Бабкин.
– Того уже нет, другого... Геройски люди воевали. Когда в атаку подымались - никого подгонять не пришлось. Да и потом... Немец с танками подходил. Никто из наших не попятился.
– Ну ладно, - откладывает
– Надо идти. В первой роте я был, теперь во вторую и третью, да еще к минометчикам...
– Это же на целую ночь хватит!
– замечаю я.
– А что поделаешь? Ночь - рабочий день политработника.
– По лицу замполита пробегает тень: - Но это еще не самая тяжелая работа. Самая тяжелая - письма писать...
– Родным убитых?
– Вот именно. А то в похоронке штабной что - про всех одинаковые слова. А жил-то и помер каждый по-разному.
– Жаль людей...
– вздыхает Собченко. Показывает мне на кружку, которую держит в руке: - Может, все же помянешь с нами этим трофейным? Шнапс!
Не без колебаний удерживаюсь от соблазна.
– Мне ж еще работать...
Но Собченко продолжает меня искушать:
– А то давай? Закусь трофейная. Вот, еще этих не пробовали, - берет он в руки банку консервов.
– Что тут по-немецки написано?
– Сардины в масле. Только не по-немецки, а по-испански.
– Ишь ты!
– удивляется Собченко.
– Это, значит, от испанского фюрера немецкому? Подкармливает дружка... Наверное, вкуснота? Давай, а?
Я уже готов согласиться. Сардин бы я отведал. Уж не помню, когда ел такие вкусные вещи. Но сдвигается плащ-палатка, прикрывающая дверь, просовывается голова в пилотке. Гастев!
Выхожу из землянки. Гастев ждет меня в полной готовности: в руках его большой жестяной рупор, на шее автомат, туго натянута пилотка, на поясе граната, а возле ног стоит на земле второй рупор.
– Ну, Петя, сегодня у нас дебют, - говорю ему, беря свой рупор.
– Так что не подкачайте. Текст помните твердо?
– Конечно.
Данный нам комбатом провожатый - один из его связных - ведет нас то окопами, в которых бодрствуют только наблюдатели, то напрямик, полем. Вот и позиции роты, откуда поведет передачу Гастев. Договариваемся с ним, что, когда закончим, встретимся на КП батальона.
Командир роты уже в курсе и тут же распоряжается дать Пете одного бойца для прикрытия. Я оставляю Петю и с тем же связным иду дальше.
Идем напрямую полем - в темноте это безопасно. Ночная роса еще не пала на траву, она сухо шуршит под ногами. Все-таки немножко не по себе - до противника, как объяснил провожатый, недалеко: если немцы бросят ракету, то, пожалуй, увидят нас. Но они почему-то не бросают.
– Пришли!-говорит провожатый и вдруг мгновенно исчезает. Слышу его голос откуда-то снизу: - Сюда!
Оказывается, он спрыгнул в окоп, до которого мы дошли. Спрыгиваю тоже.
– Вот вам охрана, - показывает на плотного, богатырского сложения сержанта.
Сержант молчаливо ведет меня через густую заросль, в которой уже промята тропа. В темноте не разглядеть, что тут растет, но по запаху догадываюсь: полынь. В ее нежный, немножко дурманящий аромат, наплывая временами, вторгается трупный запах, вероятно, где-то здесь, в полыни, лежат убитые наши или немцы.
Где-то совсем близко слышны глуховатые удары врезающихся в землю лопат, шелест выбрасываемой земли - там окапываются.
Сержант останавливается. Перед нами небольшой, аккуратно вырезанный окоп. Спускаемся в него. В окопе станковый пулемет, возле дежурный пулеметчик, он же, наверное, и наблюдатель - стоит, припав грудью к брустверу, смотрит. Возле пулемета под плащ-палаткой спит еще один солдат.
– Далеко до немцев?
– спрашиваю пулеметчика.
– Метров триста-четыреста...
На таком расстоянии разговор не слышен, но говорим мы почему-то шепотом. Впрочем, немцы могут оказаться и ближе - разведка, например.
– Как там, впереди?
– спрашивает сержант пулеметчика.
– Немца слыхать?
– Не, - отвечает пулеметчик.
– Тоже, наверное, за день навоевался. А это что за труба, товарищ лейтенант?
Я объясняю.
– Нам немец в сорок первом, когда в окружении мы были, тоже в трубу кричал, чтоб сдавались, - вспоминает пулеметчик.
– Да только не больно мы его слушали. Навряд и немец вас послушает.
– Время меняется, - отвечаю я.
– С учетом этого и строится наша разъяснительная работа.
– А наша вот на нем строится, - пулеметчик кладет руку на щиток максима.
– Вот и хорошо, одно к одному.
– Я поворачиваюсь к сержанту: - Пошли?
Глухо вздохнув, сержант явно ждет: пойду ли я первым? Ну что ж... Выкладываю трубу на бруствер, уперевшись в него руками, выбрасываю тело из окопа. Падаю грудью на прохладную землю, делаю несколько шагов вперед, ложусь. Оглядываюсь: где мой охранитель? Не отстал? Нет, вот он, чуть позади меня. Подымаюсь, быстро иду вперед, снова ложусь. Жду, когда сержант догонит. Он деликатно трогает меня сзади за голенище, шепчет:
– Не надо так далеко...
Но мы проползли - прошли не больше тридцати-сорока шагов. Маловато... Немцы могут и не услышать. Надо продвинуться еще. Подымаюсь, иду, придерживая трубу на весу, чтобы не загреметь ею о землю. Сержант, хочется ему того или нет, вынужден следовать за мной. На ходу приглядываюсь: ямку хоть какую-нибудь приметить, чтоб укрыться на случай обстрела. Но, как на зло, место ровное, никаких укрытий, только невысокая травка. Хотя бы воронку увидать...
Сержант равняется со мной, шепчет опасливо: