В степях донских
Шрифт:
— Довелось побывать в станице. Там казаки дюже недовольны арестом Поливанова. Грозились прийти в хутор.
И все, кто сидели в хате, задвигались, загомонили сразу, тревожно, шумливо. Вижу: надо сказать слово, успокоить.
— То, что казаки недовольны, — начал я, — вполне понятнее дело. Мы арестовываем их начальство, а они будут благодарить нас? — И, окинув всех пытливым взглядом, продолжал: — А может быть, не надо арестовывать этих контрреволюционеров? Все было бы тихо, мирно.
— Нет, надо! — громко отзываются сразу несколько голосов. — Как же
— Так, значит, нечего нам и носы вешать! — сказал я под конец. — Воля народа — закон. Мы не одни, народ нам поможет, в беде не оставит. Это ж и есть борьба за Советскую власть!
— А в отряд не пишутся, — вставил кто-то.
— Не все сразу делается, — вмешался в разговор сидевший до этого молча Яловой. — Людям надо объяснить все толком. Вот когда Поливанова и представителя власти раскусили, видишь, как пошли — напролом! Арестовать — и делу конец! Нет, тут агитация нужна.
Говорили, спорили долго, до зоревых петухов, и разошлись, когда за окном засерел рассвет. Решили собрать на утро митинг всех граждан.
И только наступил день — ударил громко, настойчиво церковный колокол. Люди опять повалили к центру хутора. Не прошло и часа, а обширная площадь уже колыхалась разливом голов, цвела разномастными картузами, платками, полнилась многоголосым шумом. Выступали дружно, говорили страстно, горячо, и почти каждый соглашался: власть новую защищать, конечно, нужно, но чем? А вдруг налетят казаки? Порубят как капусту: ведь сила у них!
Снова убеждения и убеждения: «Пошлем гонцов в Каменскую, в ревком, он даст оружие». — А у самого ноет, щемит сердце: вдруг все получится не так? Тогда провал. Не шутейное дело начинаем.
Но долго размышлять не пришлось. В самой гуще толпы уже забелел скатертью стол — запись продолжалась. Наши ряды увеличились еще на двадцать человек. Вскоре их собрали и привели к дому Поливанова, где теперь помещался штаб отряда.
Через несколько дней к нам действительно пожаловали соседи — 50 вооруженных казаков из Ново-Донецкой станицы во главе с пожилым сердитым вахмистром. Подъехав вплотную к резному крылечку поливановского дома, он приказал своей команде спешиться, а сам, расправив пышные седые усы, перекрестившись, направился в дом. Грубовато буркнув приветствие, вахмистр не спеша расстегнул борт поношенного чекменя и вынул из бокового кармана сложенную вчетверо бумагу. Станичный атаман требовал освобождения арестованных.
— Штоб зараз были доставлены сюда, — добавил от себя вахмистр и сурово предупредил, — а то пустим по ветру хутор.
— Вы прибыли угрожать или вести переговоры с представителями Советской власти? — спросили мы спокойно.
— Нету и не будет на Дону другой власти, окромя нашей, казачьей! — побагровев, повысил голос вахмистр. — Не будет!
— Ого-го-о-о! — зашумели сидевшие у стола красногвардейцы. — Потише на поворотах, а то передок свернешь!
Смех привлек других бойцов, и они по одному, по двое стали заполнять просторную комнату штаба. Разглядывая спесивого казачьего
— Кто, ну кто вы такие?! — горячился высокий казак, наступая на плотное кольцо красногвардейцев. — Беззаконники, захватчики!
— Красная гвардия мы — вот кто! — с гордостью ответили несколько голосов.
— Это вы-то гвардия?! Ха-ха-ха! Какая же это гвардия, скажи на милость, — грохотал казак, тыкая ручищей в сторону невысокого, худощавого паренька. — Да знаешь, што такое г-в-а-р-д-и-я! Рост — во, грудя — во, морда — во, усищи — по аршину! А то — гвардия... Шмендрики!
— Сам ты шмендрик!
Смех, гомон, раскатистые голоса. Улучив момент, я начал советоваться с членами штаба. К моему удивлению, некоторые из них настроены отпустить арестованных. Горячился, доказывал невозможность этого, но те стояли на своем. Пришлось потребовать созыва собрания всего отряда. Выпроводив во двор казачьих послов и приказав им подождать, собрали бойцов в штаб. Начали решать, как быть?
Здесь произошел раскол. Как я ни доказывал, какие только ни приводил примеры, большинство стояло на своем:
— Отпустить. Чего там держать людей взаперти? Да и то прикинь: ежели рассердить казаков, война откроется, а чем воевать? Оружия-то у нас нету.
Решили Поливанова освободить и сдать на поруки отцу, взяв с него подписку, что полковник не будет участвовать в действиях против Советской власти и крестьянских комитетов.
А через несколько дней снова новость: из станицы Милютинской прибыла сотня казаков и предложила нашему отряду сдаться. Сотня остановилась за хутором и, приняв боевой порядок, ждала возвращения своих парламентеров.
— Ну что теперь будем делать? — спросил я своих товарищей. — Вчера они потребовали арестованного полковника, а сегодня приехали за нашими душами. Сдать оружие — это значит погибнуть.
— Да, оружие отдавать ни в коем случае не надо, — решительно заявили красногвардейцы.
— Значит, бой?
— Да, это лучше, чем смерть.
Сотня, рассыпавшись в лаву, мчалась на хутор. Из ближних садов, левад, канав навстречу им ударил нестройный залп, за ним второй, третий. Казаки то с гиком бросались на хутор, то, спешившись, подползали к самым окраинным хаткам, истошно кричали: «Сдавайтесь!» — но, встреченные огнем, откатывались обратно.
Потерпев неудачу, милютинцы уехали, грозя нам. То, что они убрались так поспешно, просто счастье для нас: у отряда осталось всего несколько десятков патронов.
Вечером на совещании штаба решили оставить хутор Лукичев и пробиваться к станице Каменской.
Собирались наспех и выехали налегке. Каждый боец имел лошадь, седло, оружие да сумку собранных под слезное причитание жены и матери харчей. И все же провожать нас собрались все родные. Одни просили не покидать их, другие напутствовали добрым словом, желая счастливого пути. Немало в ту ночь пережил каждый из нас, поныла вдоволь душа от ласковых слов, горячих поцелуев.