В стране долгой весны

Рожков Евгений Фролович

Агапов не удивился, увидев Ольгу.

Она стояла у зеркала, все в том же белом платье, в каком была вчера на балу, такая же свежая и убийственно красивая.

— Приветик! — поправляя прическу, обыденно и просто поздоровалась она. — Как новогодний бал у нас, в Анадыре? Как, вообще, отдых? Соответствует будущему времени, когда наступит золотаевская эра отдыха?

— Наверно, соответствует, — грустно ответил Агапов.

Не снимая шубы, он сел на свою кровать.

— Вы почему такой грустный? В доме Дины вы были персоной нон грата?

— Оленька,

ты задаешь мерзопакостные вопросы! Ты же видишь, у человека головка вава. Его нужно похмелить. — Золотаев достал бутылку, добавил. — Мы уже успели глотнуть понемногу, и нам легче. Коньяк будешь?

— Нет, упаси бог! — замахал руками Агапов. — Шампанского глоток, а то действительно голова раскалывается.

Золотаев поднялся с кровати и ополоснул под краном стаканы. Он был в спортивном костюме и выглядел довольно бодрым. В облике архитектора угадывалась некая внутренняя сытость — сытость хищника после охоты. Он уже не метал на девушку горящих, влюбленных взглядов, как вчера, а поглядывал спокойно, вроде намеренно устало, как на прекрасную, но привычную вещь.

— Давайте выпьем за все хорошее и за нас самих! — Золотаев, словно факел, поднял над головой стакан.

— И за твой кабачок с розочкой, Золотаюшко! — Ольга весело засмеялась.

— Спасибо, милая, я польщен.

Ольга выпила шампанское, поставила стакан на стол и неожиданно спохватилась:

— Ой, балда я, мне нужно позвонить Дине и предупредить, чтобы она сказала моим предкам, что я у нее ночевала. Где у вас телефон?

— Пройдешь немного по коридору — и направо, — объяснил Золотаев.

— Администраторша меня не того?..

— Она на первом этаже — не беспокойся.

Ольга вышла, упруго шевеля парчой платья.

Золотаев наполнил стакан Агапова шампанским.

— Ты чего скис? — дружеским тоном спросил он.

— Да ничего, так…

— Знаешь, Ольге не понравился твой костюм, говорит, дешевый. Мещаночка, да?.. Но как женщина она бесподобна!

— Одни носят дорогие костюмы, но живут дешевой жизнью, а я хочу, чтобы у меня было все наоборот, — задумчиво ответил Агапов. — Пойду погуляю, на свежем воздухе мне будет лучше.

Он отодвинул стакан, так и не дотронувшись до шампанского, поднялся и направился к выходу.

— Ты что, обиделся на нее?

— Нет, о чем ты говоришь?

Снег все шел и шел, будто скопилось его в небесах за целое десятилетие. Дома, сквозь густую сеть снегопада, казались живыми существами, спокойно взирающими многочисленными глазами на мир.

Людей на улицах было мало, кое-где торопливо пробегали женщины с сумками да ребята с хоккейными клюшками. Город отдыхал после бурной ночи.

На душе у Агапова было беспокойно и нехорошо, словно он украл что-то и об этом вот-вот узнает весь мир. О прошедшей ночи он не хотел вспоминать. Но иногда всплывали отдельные эпизоды, обрывки разговора.

— Ты меня осуждаешь? — спросила Дина. Он ничего не ответил, он не знал, что ответить. Она продолжала: — Моя мама совсем недавно, когда я была у нее в Хабаровске, призналась,

что в сорок лет ее стал мучить страх, что в жизни больше ничего не будет, и страстное желание быть как можно больше с мужчинами охватило ее. Она готова была быть с каждым и жалела, что так и не подвернулся случай. Ко мне пришло такое после смерти мужа, в 25 лет. Но ты не думай, ты у меня первый. Когда я тебя увидела, мне показалось, что ты обо мне будешь думать долго и хорошо. Ты светлый человек, и это поможет мне бороться с собой. Ты только не ругай меня, вообще никого не ругай. Считай, что это была сумасшедшая ночь, которая больше никогда не повторится.

— Где ты работаешь? — спросил он, и это почему-то было для него важно.

— В школе, преподаю русский язык и литературу.

Агапов нагнулся и зачерпнул пригоршню снега. Какой он легкий, светлый! Он набил полный рот, а остатками стал растирать лицо.

Вроде полегчало: голова уж не болела. Как хорошо, первозданно чисто кругом! И он подумал: «Пусть они живут, как хотят. Они выдумали это бесшабашное будущее — эру отдыха, и уже сейчас заражены какой-то болезнью. Если жить выдуманным будущим, в котором пустота, то душа уж теперь омертвеет. Я на другом берегу, я там, где созидают, там, где строят».»

Его потянуло домой, к работе, к своему прокуренному кабинету, где он просиживает допоздна над чертежами, потянуло к сослуживцам, с которыми он делит беды и радости, к вроде бы не разрешимым и все-таки разрешаемым большим и малым проблемам; потянуло в маленький районный поселочек, в котором почти половина домов построена им; потянуло к семье, без которой он не мыслит своей жизни. «Работать, работать, работать!» — беззвучно кричал он себе, ступая по тихой заснеженной улице. Но в этом крике не было веры в себя, а бодрость была слишком наигранной…

Самый длинный день

В. В. Леонтьеву

Ыппыле лежит на полу, на разостланной белой оленьей шкуре. Он огромен и кажется сильным. Только теперь он не может пошевелить ни рукой, ни ногой — он умирает. Он умирает целую неделю, и небесные люди все еще не решаются взять его. Почему они тянут? Может, боятся — ведь он был сильным, а может, дали время на воспоминания, на раскаяние? Или они просто мучают его: сделали беспомощным, отняли силу, но оставили ясный ум, здоровый рассудок. Он теперь очень много думал о тех делах, что мог бы сделать, но теперь уже никогда не сделает.

Месяц назад Ыппыле решил пойти туда, где он родился и вырос. Ему хотелось постоять на крутом берегу моря, откуда видна синь горизонта, хотелось увидеть землянки, покрытые дерном.

Беспомощность пришла неделю назад и разрушила все его замыслы. У него отняли силу рук и силу ног, но оставили силу головы. Духи смерти, наверное, наказали Ыппыле за то, что он всю жизнь считал, будто сила головы выше силы рук и силы ног, хотя отец учил его другому. Сейчас старик мог еще думать, мог вспоминать, но тело стало неподвижным, как большой камень.