В стране долгой весны
Шрифт:
— Вдарим и мы? — легонько подтолкнув Агапова вперед, спросил Золотаев.
— Ты что, спятил! — ахнул тот. — Нас, отцов, за сумасшедших примут.
— Тогда начнем с буфета — и мы станем такими же лихими, как эти девушки. Мы придем к их восторженности.
Они спустились на первый этаж. В буфете немногочисленные компании тридцати-сорокалетних мужчин и женщин. В ожидании большого скопления людей все столы заранее заставлены всевозможной снедью и горячительными напитками.
Золотаев открыл бутылку коньяка, наполнил рюмки.
— Ну-с, перед встречей
Они выпили, потом выпили еще, спеша, стремясь побыстрее расстаться с гнетущим чувством потери чего-то, которое охватило их там, наверху, где танцевала, развлекалась молодежь. Потом они говорили о пустяках, но разговор не клеился, ломался, мысленно они были на втором этаже, завидуя не тому, что там происходило, а возрасту, юности верещащих мальчиков и девочек.
Потом захлопали вразнобой десятки бутылок шампанского. Они поняли: Новый год рядом, вот-вот будет отстрельнута в бесконечность еще одна ступень времени, отпущенного им.
— Мне бы лет двадцать побыть в шкуре всемогущего мужчины, а там… — Золотаев красноречиво махнул рукой.
— Детей бы вырастить, — на мгновение уйдя в себя, произнес тихо Агапов.
Они пожелали друг другу успехов в Новом году, и у каждого была своя цель, свои заботы, в каждом по-своему жило будущее…
Когда Золотаев с двумя девушками шел к столу, Агапов сразу догадался, какой из них архитектор трижды объяснился в любви. Она была чуть выше его, в белом, с большим декольте платье, с распущенными русыми волосами, поблескивающими шелковисто, отражающими легкую синеву люминесцентного света, — нежная, точно созданная из белизны и ласковой лени.
Агапов был так захвачен внешним обликом девушки Золотаева, что на вторую посмотрел мельком — совершенно «не увидел» ее. Он сразу как-то оробел, даже забыл, как зовут девушку, хотя помнил, что Золотаев называл ее имя. При красивых женщинах он всегда чувствовал себя утюгом, медведем на коньках. Только знакомясь, он как следует рассмотрел вторую девушку, с которой предстояло провести вечер. Дина была худенькой, большеглазой, с короткими темными волосами и сочными губами.
После коньяка Золотаев был особенно разговорчив и весел. Он острил, рассказывал довольно пикантные анекдоты, которые он сам называл «тепленькими», философствовал:
— Мы отмеряем годы в своей жизни маленькими или большими попойками, радостными или безрадостными встречами с женщиной. Я предлагаю тост за женщин, приносящих мужчине праздник.
Потом говорили о любви, посмеиваясь над ней и отвергая ее, принимая лишь игру чувств. Особенно горячо эту мысль проповедовали Ольга и Золотаев. Агапов слабо возражал. Дина посмеивалась.
Между тостами за счастливое будущее Золотаев говорил об искусстве, совершенно отвергая его. Но Ольга неожиданно полезла в амбицию, заявив, что и теперь пишут хорошие книги, рисуют хорошие картины, ставят гениальные фильмы.
— Я бы никогда не работала, только читала бы книги, ходила в театр, кино и была бы счастлива, — заявила она.
— Вообще-то
— Это уж совсем глупости, без труда — нет человека.
— О, наш милый консерватор! — хмельно смеясь, обратился Золотаев к Агапову. — В мире должны мирно сосуществовать люди, любящие труд, и люди, не любящие его.
— Знаешь, как это называется! — перебил архитектора Агапов.
От волнения он поперхнулся и закашлял, стыдливо зажимая рот ладонью.
Пока Агапов кашлял, Золотаев успел несколько раз примирительно сказать, что не надо его слова принимать всерьез.
— Я предлагаю, — сказала Дина, когда Агапов успокоился, — выпить по последней и пойти танцевать.
Все согласились.
Золотаев с Ольгой затерялись в толпе, и Агапов с Диной не пытались их найти.
Часа в четыре утра веселье пошло на убыль. Люди постепенно стали расходиться. Собрались уходить Дина и Агапов.
Было по-прежнему тепло. Снег все шел и шел, будто кто-то щедро посыпал землю серпантином. Воздух был какой-то домашний, пахло чистыми простынями, когда их только внесешь в тепло с мороза, и яблоками.
В снежной круговерти фонари казались больше обычного, и свет от них был мутен, словно это был вовсе и не свет, а тень от него, которую трудно себе представить, но которая, наверное, существовала на земле, как существует тень жизни, тень мечты, тень красоты.
Дина была в темной цигейковой шубке и песцовой шапочке, очень шедшей ей.
— Я сегодня с ума сошла, — сказала она доверительно, по-свойски Агапову.
— Почему?
— Никогда в жизни столько не пила.
— Вы замужем? — неожиданно, каким-то нелепым голосом спросил он.
Она засмеялась, вскинула на него глазищи и покачала головой — не то укорила, не то этим кивком ответила ему. Потом все-таки сказала:
— Нет, с чего ты взял?
Он заметил переход на ты, но не придал этому значения.
— Просто так спросил.
— Я была замужем, — Дина глянула мельком на Агапова, будто проверяя, стоит ли открываться ему дальше, и добавила: — Муж погиб два года назад. Глупо все получилось. Был в командировке, пошел к знакомым в гости, возвращался в гостиницу сильно выпившим и замерз. Вообще-то он не пил — был слабеньким. Сам врач и так неблагоразумно поступил. Он был одержим и все время пекся о работе. У нас только и есть работа, работа, а душе хочется светлой милости. Да где ее взять?
Город не спал, слышались песни, смех, девичий визг. Изредка молочное, набитое снегом небо озаряли то красные, то зеленые огни ракет.
Они прошли освещенную центральную улицу и свернули в темный переулочек. Агапов осторожно взял Дину за руку, ладонь у нее была сухая и горячая.
В гостиницу Агапов вернулся в полдень, толкнул дверь — номер оказался заперт. Он постучался.
— Рома, это ты? — тихо спросил Золотаев.
— Я. Кто ж еще?
— Подожди минуточку.