В стране долгой весны
Шрифт:
Варвара Угрюмова, словоохотливая, не в пример мужу, стояла с женщинами, разодетая во все праздничное, чтобы подчеркнуть, что для нее это воскресенье больше чем праздник. Была она стройна еще, хрупка и видом не походила на крестьянку.
— Сами знаете, люди добрые, в каком достатке мы живем с Игнатычем, — говорила она, и ее слышали все собравшиеся. — Пенсии у нас хорошие, дети помогают, так что денег хватает, а вот решились корову выхлопотать. Хлопотно? Конечно. Корова не машина, которую поставил в гараж — и дел нет. О корове заботиться нужно, как о самой себе. А мне радостно, я ведь в молодости дояркой работала. Я ж не всю жизнь в конторе просидела, работала
— Вы везучие. Не успели корову привести, а вам сарай совхоз строит. Вам три коровы держать можно, вам и сеном помогут и комбикормами. Другим каково? — все горячится Илья Попов. Сам он не прочь обзавестись живностью, но знал, что жена будет против. Она городская, — у нее нет той тяги к хозяйству, какая у него самого. По тому, как Клавдия язвила, Илья догадывался, что дома не избежать серьезного разговора.
— Ты, Илюша, тоже можешь взять корову. И сарай вам построят — указание такое есть, — посоветовала Варвара, повернувшись к Поповым.
— Нужно это нам, — отмахнулась Клавдия. — С голоду не помираем, а разных хлопот и так хватает.
Лет десять прошло, как из малых деревень переселились люди на центральную усадьбу в трехэтажные дома без сараев и приусадебных участков. А прежде в каждом дворе по корове, свинье да по нескольку десятков кур было. Теперь сами удивлялись, как быстро позабыли о прошлом, как быстро отучились от домашней живности, как привыкли жить без лишних хлопот о личном хозяйстве. Не удивлялся Фрол Игнатович людской забывчивости. Слушал он всех и хмурился: по-серьезному никто не говорит, все хаханьки, все шуточки-прибауточки. А дело-то непростое. И все-таки верил он, что переменится в людях настроение, проснется в них былая хозяйская жилка, поймут они, что личное — тоже благо общего. Надежда на это помогла Фролу Игнатовичу так настойчиво добиваться приобретения высокопородистой коровы. Тут налицо должна быть выгода и государству, и ему самому.
Говорили, шутили в толпе много, но Угрюмов потерял к такому разговору всякий интерес, ушел домой.
После короткого послеобеденного сна Угрюмов почувствовал себя лучше. Лежать на диване без дела не хотелось, и Фрол Игнатович вышел на крыльцо. День клонился к вечеру. Похолодало, но несильно. Люди разошлись, корова лежала под дубком и размеренно, сыто жевала. Корма возле Белоголовой не было, и Фрол Игнатович решил свести животину за речку, к леску.
Фрол Игнатович надел фуражку, отыскал в кладовке длинную капроновую бельевую веревку. Потом он поднял корову, которая, изогнувшись, потянулась до хруста костей, и повел ее по обочине дороги — здесь ей мягче идти — в сторону леса.
Прошли мост и сразу же свернули в сторону, перешли овражек и оказались в густом невысоком ельничке. Запах хвои, настоявшись за день, был резок и густ. Земля здесь сухая, плотно укрытая золотистыми длинными иголками. А за ельником, перед лесом Фрол Игнатович остановился, удлинил веревку и, отойдя подальше от коровы, сел на землю. Гул леса, в вершинах которого гулял предосенний ветер, ему был неприятен, потому что напоминал далекое, связанное с болью и смертью. Возле такого леса в войну подбили его танк, и он, оглушенный, в дымящемся комбинезоне, стал валяться по земле, стараясь затушить пламя на спине, а сухие еловые иголки загорались под ним, и запах жженой материи, горящей хвои туманил рассудок.
Корова,
Угрюмов чувствовал сквозь фуфайку сыроватую прохладу земли, ее тяжесть и ее запах, и в то же время он ощущал полет. Свистел в ушах ветер, от высоты захватывало дух, ныла от боли вытянутая вперед рука, на которую намотана веревка.
Он боялся смотреть вниз, потому что с детства страшился высоты. Но теперь, на удивление, чувствовал себя хорошо, хотя шум ветра в ушах, необычная легкость в теле придавали ощущение полета. Фрол Игнатович собрался с духом, посмотрел вниз. Квадраты полей родного совхоза оставались позади, скорость полета возрастала, его стремительно несло вверх, в небо. Земля сжималась в шар…
Он лежал, скорчившись, на лужайке, и правая рука с веревкой была неестественно вывернута назад. Фролу пришлось перевернуться, чтобы выпрямить руки и высвободить ее. Чувствовал он себя подавленно, разбито, точно после тяжелой работы, выпавшей на посевную и уборку.
Корова мирно паслась в нескольких шагах. Слышно ее дыхание. А гул ветра, и гул леса высоко — над невидимым куполом, который был пустотой. Фрол знал, что это скоро пройдет, нужно только побыстрее отвлечься — так бывает всегда после очередного приступа. Это впервые произошло как раз после ранения у леска. Угрюмова, обгоревшего и контуженного, увезли в госпиталь. Теряя сознание, он увидел, как расширились синие глаза и побледнело кругленькое личико молоденькой медсестры — его землячки, — перед ней ему потом особенно было стыдно. Фрола очень хорошо вылечили, играла в нем еще молодость — в ту пору ему и двадцати пяти-то не было, — и болезнь оставила его в покое. Контузия дала себя знать после ухода на пенсию, как будто долгие годы специально давала ему работать на беззаботную старость.
Все болезни от безделья — в этом убежден был Фрол. Вся жизнь Фрола Угрюмова — это долгий рабочий день на тракторе в поле, с перерывом в четыре года. Сменив трактор на танк, он воевал, но и война была изматывающей работой с двумя полугодовыми «отпусками» в госпитале тяжелораненых.
И по сей день тоскует душа по запаху трактора, по рычагам управления тоскуют руки приученные к ним с двенадцати лет. В изначальности была необычно теплая, благодатная весна — одна из первых весен после гражданской войны. В их деревню пришло чудо — трактор, и отец Фрола, бывший рабочий, первый председатель коммуны, повел трактор по полю. Для Фролки это стало памятью навсегда: и запах земли, послевоенной, заросшей сорняком и перегретой солнцем, и урчание хилого трактора, и бегущие по сторонам мальчишки — а потом на короткое время доверенные отцом эти незабываемые рычаги…
Вот там, у изгиба реки, где теперь клеверное поле, возле самого леса, стояла прежде деревенька, в которой отец Фрола создал первую в волости коммуну; вон то поле, где теперь зеленеют озимые, по которому более пятидесяти лет назад прошел задыхающийся от натуги маломощный «Фордзон», волоча трехплужник, оставляя после себя, к всеобщему изумлению мужиков, пахотный след.
Фрол Игнатович поднялся, медленно прошелся по поляне, поглядывая на реку, все еще чувствуя угнетающую тяжесть на душе.