В субботу рабби остался голодным
Шрифт:
— Вот об этом я тебе и говорю. В этом-то и суть. Он изо всех сил старался наговорить мне гадостей. А это может означать только то, что он возражает мне по личным причинам. Может быть, он уязвлен тем, что я голосовал против нового контракта с ним, и пытается мне отомстить.
— Ты думаешь, он будет говорить об этом с Горальским?
— Пусть только попробует — вот все, что я могу сказать. Пусть только попробует… Потому что если он это сделает, то контракт контрактом, а я его отсюда выживу.
— Ничего бы с тобой не случилось, Дэвид, если бы ты изобразил хоть какой-то восторг. Он так старался быть милым, дружелюбным, что ты мог бы по крайней мере сделать ему комплимент по поводу проекта.
— Честное слово, Мириам, я старался, но у меня слова застревали в горле. Я не мог избавиться от мысли, как нелепо будет выглядеть храм с этим… как он там
— Я вижу только то, что он старался выказать тебе расположение, а ты его отверг.
— Я не могу покупать его дружбу такой ценой. Я ни минуты не думаю, что Горальский поинтересуется моим мнением, но если он все-таки спросит меня, то я не стану создавать у него ложное впечатление только ради того, чтобы не потерять расположения Шварца. — Он видел, что все еще не убедил жену. — Послушай, Мириам, как раввин конгрегации, то есть своего рода общественный деятель, я должен быть приветливым со всеми. Я должен изображать интерес к вещам, которые, по правде говоря, вовсе меня не интересуют. Я должен заниматься делами, которые не стоят времени, которое я на них трачу. И я делаю это. Как бы мне это ни было противно, я это делаю. Делаю потому, что это приносит пусть маленькую, но пользу конгрегации или общине. Но если бы я стал изливаться перед Шварцем, какой замечательный у него проект, как замечательно будет для конгрегации иметь такую чудную маленькую капеллу, которую никогда не осквернит ничто мирское или светское, если бы я заверил его, что полностью поддержу его в переговорах с Горальским, то я сделал бы это только ради того, чтобы снискать благосклонность Шварца, чтобы гарантировать себе работу, а на это я пойти не могу.
— Мне кажется, что проект не так уж плох, — сказала Мириам неуверенно.
— Сам по себе — нет. Немножко вычурно, на мой вкус, но вполне приемлемо, если бы капелла стояла отдельно. Но если ее прилепить к стене нашего нынешнего здания, то разве не ясно, какое она произведет впечатление? Эти два здания не сочетаются друг с другом. Они дисгармонируют. И поскольку здание храма — простое и строгое, а предлагаемое строение — разукрашенное и вычурное, он надеется, что люди будут их невольно сравнивать. Фактически он этим как бы говорит: «Видите, что у вас было бы, если бы вы с самого начала наняли меня!»
Мириам не ответила. Ее молчание встревожило рабби.
— Что такое, Мириам? Что тебя смущает? Тебя беспокоит, что может сделать Шварц?
— Ох, Дэвид, ты же знаешь — во всех важных решениях я всегда была на твоей стороне. Когда ты получил диплом и отказался от того места в Чикаго, где так много платили, потому что тебе не понравилась конгрегация, я не сказала ни слова, хотя мы жили на мою зарплату машинистки и на те случайные заработки, которые тебе перепадали, когда ты временно замещал раввинов на Верховные праздники во всяких городишках. Потом было место с хорошей зарплатой в Луизиане — там у тебя уже не было претензий к конгрегации, но ты от него отказался, так как решил, что не сможешь эффективно выполнять свои обязанности на Юге. Потом было место помощника раввина в том храме в Кливленде, где платили больше, чем в большинстве случаев платят раввину. Но ты сказал, что не хочешь быть под кем-то и подстраиваться под чей-то образ мыслей. Это было уже в конце сезона найма на работу, и ты сам почувствовал, что Ганслику уже надоело предлагать тебе места, от которых ты все время отказываешься. Но именно я посоветовала тебе отказаться от той должности: я сказала, что буду продолжать работать и что мне нравится наша однокомнатная квартирка в полуподвале, где было так холодно зимой и так жарко летом, и что я буду сама ходить за покупками и готовить…
— Я тоже иногда ходил за покупками и готовил, — возразил рабби.
— Да, но продавцы вечно подсовывали тебе самое худшее — овощи, которые уже начинали подгнивать и всякое такое… А мясник в той кошерной лавке на углу? Не сомневаюсь, что у него при виде тебя загорались глаза: тебе же можно было сбыть весь жир, все кости, все хрящи! И ты вечно забывал вынуть
— Да, — рабби тоже засмеялся. — А помнишь… — Он прервал себя на полуслове: — А с чего это ты вдруг?
— Просто потому, что тогда это не имело никакого значения.
— А сейчас имеет? Если мы живем в Барнардс-Кроссинге, я что — должен покупать стодолларовые костюмы и ботинки из крокодиловой кожи?
— Тебе нужен новый костюм, и воротнички на половине твоих рубашек уже обтрепались…
— Не отвлекайся от сути, женщина! — воскликнул рабби в отчаянии.
— Суть в том, что все было прекрасно, пока мы были только вдвоем. Но у нас будет ребенок, и я чувствую себя ответственной перед ним.
— У нас будет сын, и ответственность я тоже чувствую. Ты что, беспокоишься, что я потеряю работу и не смогу прокормить жену и ребенка? Не волнуйся. Пока у нас не развился вкус к роскоши, не имеет значения, где работать. Если не место раввина, то место учителя я всегда найду. А нет, так могу работать бухгалтером в конторе или продавцом в магазине. В наши дни всегда найдется место для человека, который хочет работать. Не забывай — раввину, чтобы быть раввином, не обязательно нужна кафедра. Наша традиция даже не одобряет, чтобы человеку платили за знания: «Пользуйся Торой как заступом, чтобы докопаться до истины». И не думай, что я обо всем этом забыл. Я сознаю свою ответственность и сознаю, что на нашего ребенка — сына раввина — ляжет дополнительное бремя. Я сам сын раввина и знаю, что это значит. Из-за того, что твой отец — общественный деятель, все ждут от тебя большего, и ты чувствуешь себя виноватым, если не оправдываешь этих ожиданий. Ты не можешь себе представить, как часто я мечтал, когда был мальчишкой, чтобы мой отец был владельцем обувного магазина или ходил на работу в контору, как отцы других ребят! Честное слово, я завидовал мальчишкам, чьи отцы зарабатывали на жизнь обычным способом. Но были и приятные моменты, хоть и смешные. Когда я вместе с матерью шел в синагогу в пятницу вечером и видел, как отец со своего помоста проводит службу и читает проповедь, у меня всегда возникало чувство, что эта синагога — наша, что меня взяли сюда, как других мальчишек иногда по субботам берут с собой на работу отцы. Но когда я немного подрос и порой случайно подслушивал и отчасти понимал разговоры таких людей, как Шварц, — а я думаю, что у отца были свои Шварцы, у каждого раввина они есть, — то это было уже менее приятно. Раввин состоит на службе у общества, а от каждого, у кого много хозяев, можно ожидать, что он будет стремиться угодить им всем. Однажды я спросил отца о подслушанном мною споре между ним и прихожанами его синагоги, а он улыбнулся и сказал: «В этой жизни иногда приходится выбирать между тем, чтобы угодить Богу, и тем, чтобы угодить людям. И если ты собираешься жить долго, лучше угождать Богу — у него память лучше». После этого я уже так не переживал. Всякий раз, как я слышал нелицеприятное замечание о своем отце, я понимал, что он снова предпочел быть угодным Богу.
— О, Дэвид, я не хочу, чтобы ты делал то, что считаешь неправильным. Только… — она посмотрела на него, — пожалуйста, может быть, мы будем угождать Богу после рождения ребенка?
Глава XI
На следующий день, ровно в полдень, к дверям подкатило такси, и из него вышел стройный, мальчишеского вида мужчина лет сорока с небольшим. У доктора Рональда Сайкса были редеющие темные волосы и длинное, узкое лицо — умное, улыбчивое лицо с острыми, проницательными глазами. На нем были добротные английские ботинки, серые фланелевые брюки и твидовый пиджак. Если бы его волосы были чуть более густыми, лицо — чуть более полным, а глаза — чуть менее проницательными, он мог бы сойти за студента последнего курса.
— Я пришел по поводу моего покойного друга, и коллеги Айзека Хирша, — сказал он, когда они уселись в кабинете рабби. — Вы, конечно, слышали о его кончине?
— По-моему, я не был знаком с Айзеком Хиршем, — в голосе рабби слышалось некоторое замешательство. — Он разве был членом моей конгрегации?
— Нет, рабби, но он жил здесь и принадлежал к еврейской общине, так что я думал, вы его знаете.
Рабби медленно покачал головой.
— Так или иначе, он умер в пятницу ночью, и его жена, или скорее его вдова, хочет устроить ему еврейские похороны. Это возможно? Я имею в виду — учитывая, что он не был членом вашей конгрегации?