В Суоми
Шрифт:
— Благодарю вас, фрекен, сегодня у меня нет времени читать хельсинкские и даже стокгольмские газеты, я попрошу у вас сегодня другой услуги.
— Пожалуйста, херра.
— Будьте добры, отдайте мне оружие, которое есть у вас.
Фрекен даже остолбенела от неожиданности.
— Как? — только через несколько секунд нашлась она. — И вы, такой благовоспитанный швед, тоже с этими? — И потом, принимая оскорбленно-неприступный вид: — Никакого оружия у меня нет.
«Как он смеет после всего этого еще улыбаться?» — возмущается
Но Лундстрем не только улыбается. Он вытаскивает из кармана револьвер и, перебрасывая его с ладони на ладонь, вежливо продолжает:
— Не будет ли фрекен любезна открыть ящик письменного стола, с правой стороны, второй сверху, и вытащить оттуда револьвер?
Она смотрит на него во все глаза.
Лундстрем подходит к столу, вытаскивает ключ из замка среднего ящика, открывает второй ящик сверху, справа, и рука его безошибочно, как будто он сам туда его положил, нащупывает дамский браунинг. Что ж, это хуже винтовки, но тоже может пригодиться.
— Счастливо оставаться, нэйти. — Он переходит на финский.
Девушка смотрит ему вслед, и в ее взгляде и злость и удивление: откуда он мог узнать?
Лундстрем, довольный своим приключением, быстро идет по улице. Навстречу едут вооруженные парни.
— Где штаб?
У входа в харчевню толпились лесорубы.
В самой харчевне столы отодвинуты к стенам. Айно торжественно восседает на груде конфискованного оружия, на сдвинутых столах сладко спит молодой лесоруб.
— Садись, Лундстрем, — приветливо сказал Коскинен и сразу же обратился к группе крестьян, обитателей деревни. Преувеличенная важность их речи и медлительность движений выдавали большое, с трудом сдерживаемое волнение.
— Ну что ж, товарищи, — сказал Коскинен, обращаясь к самому старшему из них, — чем могу я быть вам полезен? Или вас не удовлетворяет оплата, предложенная за перевозку начальником хозчасти товарищем Олави? Садитесь, пожалуйста. — Но, увидев, что все табуретки заняты, Коскинен сам встал.
Олави стоял рядом с Коскиненом.
Помолчав, как положено, с десяток секунд, старик крестьянин сказал:
— Нет, оплата совсем не плохая. Но, видишь ли, товарищ начальник, в нашей округе очень много медведей.
— Что ж, мы вам всех вывести не сможем.
— Нет, не о том мы просим. Сколько убьете, столько и ладно. Мы и сами с ними хорошо справляемся. Только вот это нам нужно. — И старик указал на сваленное у стен оружие. — Наше конфисковали. Без другого, на худой конец, обойдемся, а без охотничьего никак.
Олави подошел к груде. Он еще не успел раздать оружие третьей роте. Не пришлось долго разглядывать, чтобы убедиться, что около половины действительно охотничьи ружья.
— Они правы, — доложил Олави.
— Выбери, Лундстрем, охотничьи и отдай под расписку этому товарищу. — Коскинен показал на старика.
Крестьяне одобрительно закивали и зашептались.
— Произошла небольшая ошибка,
Лундстрем выбрал из груды охотничьи ружья, написал расписку. Старший внимательно прочитал ее, подняв при этом очки с носа на лоб, пересчитал ружья и затем старательно чернильным карандашом вывел свою подпись.
— Все в порядке, товарищи.
«Инари все еще не понимает, как важна для нас крестьянская поддержка», — подумал Коскинен и затем, обращаясь к вошедшим в комнату лесорубам с красной повязкой на рукаве — знак командира, — отдал приказ:
— Вторая рота выступит на соединение с первой через четыре часа. Обозы и третья рота следуют за ней, чтобы к вечеру прибыть, уже минуя хутора, в Сала.
«Он говорит так, как будто Сала уже взято нами», — подумал Лундстрем.
Еще только брезжил рассвет, когда главные силы батальона с обозом двинулись дальше на юг.
Коскинен смотрел с крыльца, как проходят партизаны. Рядом с ним Лундстрем.
На улицах горят костры. Слышны ржание лошадей и громкие разговоры невидимых в темноте людей. И оттого, что люди эти не видны, казалось, их очень много. И ощущение множества людей, идущих вместе на одно и то же дело, на одни и те же трудности, страдания и радости, волновало и одновременно успокаивало. Шутка ли сказать, сколько народу идет заодно в этих малолюдных северных районах Похьяла!
Первым вышел взвод разведчиков. Потом двинулись по четыре в ряд на лыжах партизаны второй роты.
Все они были вооружены. Правда, в последних рядах был разнобой. Лундстрем стал считать: было двадцать пять рядов.
Потом — через двадцать метров — обоз. Перед первыми панко-регами на лыжах прошел Олави.
— Доброе утро, Олави! — крикнул Лундстрем с крыльца.
— И тебе! — был короткий ответ.
Вот медленно ползет и сам обоз — с одеждой, салом, мукою, консервами, фуражом, пилами, топорами, сбруей.
«Правильно!»
На розвальнях сидят женщины, бывшие стряпухи-хозяйки, ныне сестры милосердия. Рядом с женщинами примостились даже дети. Странно — дети при партизанском отряде!
Олави говорил, что в обозе шестьдесят гужевых единиц, но Лундстрему кажется, что их гораздо больше. Вот гуськом тянутся сани, почти вплотную, наезжая на полозья друг другу, и все-таки обоз растянулся не меньше чем на полкилометра.
Снова большой интервал.
Затем выезжают из разных подворотен подводы — это примкнули к партизанам жители здешней деревни; выходят из домов, из переулков люди с котомками за плечами и порожняком, на лыжах и просто пешком — идут нестройной толпой по пути, только что пройденному второй ротой и обозом.