В Суоми

Фиш Геннадий Семенович

— Чего с ним возиться, разменять — и все!

— Как они делали с нашими ребятами в восемнадцатом! — убежденно поддержал кто-то.

«Хоть бы просто расстреляли, без пыток!» — озираясь, подумал поручик.

Знакомая до последнего голубенького цветочка на обоях его комната казалась теперь совершенно чужой, приснившейся в кошмаре, когда для спасения жизни надо бежать, а ноги не двигаются.

— Мы доставим его живьем к Коскинену, — не терпящим возражения тоном произнес Лундстрем.

У околицы должен уже быть Коскинен

с отрядом.

Лундстрем послал к нему гонца. Пусть сообщит: поручение выполнено, офицер взят.

Выслушав приказание, лесоруб-партизан исчезает в ночи.

Через несколько минут в комнату входят Коскинен и командир второй роты. Они совсем белы от облепившего их снега, отряхиваются, сбивают его с кеньг и помогают друг другу счистить со спин.

— Инари здесь нет? — спрашивает Коскинен. — Долго же он, однако, в разведке! С кем он пошел? С Каллио? Каллио тоже не возвращался? — Коскинен явно озабочен.

— Ничего не поделаешь, придется выполнять твой план без него, — говорит рыжебородый командир второй роты и обращается к поручику: — Херра поручик, не будете ли вы так любезны («Вот она, начинается пытка!») написать небольшую записку-приказание вашим подчиненным в казарму («Как, они разве еще не арестованы?»), чтобы они немедленно сдали нам без всякого боя оружие, так как драться напрасно? («Боже мой, как они облапошили меня!»)

— Нет, — отрицательно мотает головой поручик.

— Что ж, тогда я сам напишу записку, такую же, как написал вам. — И Коскинен садится за стол поручика.

Всего час тому назад на этом самом стуле сидела молодая приятная девушка.

Пока Коскинен пишет, все молчат.

— Унха и Лундстрем, возьмите с собой десятка два молодцов и захватите казарму таким же манером, как захватили господина офицера. Вот вам записка. Берите с собой свидетеля, — он указывает на солдата, — а также не забудьте окопаться перед казармой. Не подставляйте напрасно себя под пули! — говорит командир второй роты.

Лундстрем и Унха выходят из комнаты, но сразу же входят другие люди.

— Товарищ командир, — говорит Сара, — под кроватью в соседней комнате три больших патронных ящика.

— Принять в запас. Сдать Олави. У солдат в казарме остались патроны, херра поручик?

Но поручик молчит. Коскинен поднимает глаза и на стене видит портрет Шаумана.

— А, и этот герой здесь! — улыбается он.

— Да, вы не в состоянии понять истинного героизма, — с презрением говорит поручик. — Его выстрел сделал многих финнов людьми, он меня сделал человеком. Он помог финнам сделаться финнами!

— Меня сделала человеком всеобщая забастовка в пятом году! — гневно говорит Коскинен. — Шауман помог вам сделаться финнами и изгнать все иноземное? Как бы не так! Ваш главнокомандующий, Маннергейм, — швед, генерал царской армии; начальник вашего флота Шульц — немец, бывший офицер флота его императорского величества императора

Николая Второго! Русские черносотенные офицеры и кайзеровские вояки уничтожают и сажают в тюрьмы финских рабочих. Я не называю вас агентом русского царя или шведских и немецких помещиков, нет, вы просто финский буржуа, который хоть черта возьмет в союзники и царского губернатора Бобрикова изберет своим начальником, если это поможет растерзан и загнать в ярмо трудящихся финнов.

Гнев его немного улегся.

— Нет, мы никогда не подымем руки против наших братьев!.. Вы, господин поручик, представителем финских интересов считаете только того, кто помогает избивать финских рабочих и карельских крестьян. Не так ли? Мы думаем иначе. Когда в восемнадцатом году в Хельсинки совсем не стало хлеба, мы обратились за помощью к русским товарищам… И вот питерские рабочие, сами голодные, добровольно, отрывая от своего и без того скудного пайка, прислали нам несколько эшелонов муки. Спасли жизни тысяч и тысяч людей! Это настоящая дружба, и хороши были бы мы сейчас, если забыли бы о ней! Нам господа акционеры, финские, русские, шведские, немецкие, все равно какой масти, — враги. Нам русские рабочие — братья! — сказал Коскинен. — Наше знамя — Ленин!

Коскинен произнес сейчас то имя, которое всех их объединяло и вело, которое было и паролем и лозунгом; имя, которое наполняет надеждой и верой сердца и в жаркой Африке под рваными рубахами, и под синими замасленными нанковыми блузами в цехах заводов Китая, и под шерстяными свитерами на крайнем севере Похьяла:

— Ленин!

Лундстрем и Унха некоторое время, продираясь сквозь метель, молчали.

За несколько шагов уже нельзя было увидать друг друга, поэтому они шли рядом. С ними третьим был пленный егерь.

«Почему он не пытается удрать? — думал Унха. — На месте солдата я непременно попробовал бы дать стрекача». И он еще сильнее сжимал рукоять револьвера.

Но солдат и не думал удирать; он шел, наклоняясь вперед против ветра всем корпусом. Позади скорей чувствовались, чем виделись, партизаны первой роты, отобранные Унха. Так они продвигались против ветра к казарме, стоявшей в конце деревни.

Унха увидал какую-то темную фигуру, шедшую навстречу.

— Стой! — щелкнул затвор.

Встречный тоже щелкнул затвором, но вовремя успел окликнуть:

— Это не ты, Унха?

— А, это ты, Каллио? Долго же ты был в разведке! А где Инари? Коскинен о нем очень беспокоится.

— Не знаю, куда он девался. Я сам потерял его возле телеграфа. Нас растолкала по сторонам вьюга. Я чуть было не сбился с пути, отыскивая его… Думал, что он уже пришел в штаб.

— Нет, Инари там нет, — сказал озабоченно Лундстрем.

— Инари не может пропасть впустую, — убежденно сказал Каллио. — Я видел его на заломе.

Лундстрем с этим согласился.