В Суоми
Шрифт:
На одиннадцатом этаже, на крыше самого высокого, вернее, единственного высокого здания Тапиолы расположено кафе. Стоя здесь, воочию убеждаешься в том, что треть площади столицы отдана паркам, садам, бульварам и что на каждого из четырехсот тысяч жителей Хельсинки приходится свыше 25 квадратных метров зеленого царства. Налюбовавшись видом, открывающимся из кафе Тапиолы, зеленью обступающих пригород лесов, голубизной морских бухт и синевой озер, мы спустились в лифте на третий этаж и позвонили в первую попавшуюся квартиру.
На дверях металлическая дощечка «Икконен».
Побывали мы и в других квартирах.
Новое строительство смягчило жилищный кризис, но он достаточно велик. И крупные домовладельцы пользуются этим. Четверть своего заработка финский рабочий в городах тратит на квартиру. В те дни, когда я был в Финляндии в 1955 году, несколько рабочих семей в Хельсинки демонстративно отказались платить домовладельцам повышенную квартирную плату и были выброшены с пожитками на улицу. Одновременно представители капиталистов в парламенте заявили, что пришло время в интересах домовладельцев сиять всякие ограничения, прекратить нормирование квартплаты.
Это было как бы первой авангардной схваткой начавшегося наступления на интересы трудящихся.
Представители имущих классов в парламенте настаивают не только на том, чтобы снять ограничения с квартирной платы. Они требовали и во внешней торговле отменить регламентацию правительства, выдающего лицензии, и всю экономику предоставить стихии «вольной» торговли, игре цен на международном рынке. Они настаивали и на отмене закона, по которому при повышении рыночных цен происходит соответствующее повышение заработной платы.
Эти меры были приняты сразу после войны, когда в правительство входили коммунисты.
Теперь же, утверждали депутаты буржуазных партий, такие чрезвычайные меры, дескать, не вызываются необходимостью. Отпор их требованиям в сейме давали не только представители трудящихся, но и наиболее дальновидные буржуазные депутаты. Однако в конце 1955 года прогрессивные силы в парламенте потерпели поражение.
С шестого января 1956 года квартирная плата и цены на продукты стали расти.
Борьба вышла за стены эдускунта.
Двадцать дней длилась необычайная по всей своей организованности всеобщая забастовка. Третья в истории Финляндии. Рабочие — социал-демократы, коммунисты, беспартийные — были единодушны (два дня принимал участие в забастовке даже профсоюз полицейских). Наступление на жизненный уровень трудящихся тогда было отбито, чтобы возобновиться через некоторое время в других формах.
В многоэтажном доме на окраине Хельсинки, на острове Лауттасаари, находится квартира известного скульптора-керамиста Михаила Шилкина.
Впрочем, с произведениями Шилкина я познакомился раньше, чем с ним самим.
— Вы
— Какую школу? Какого Шилкина? — переспросил я.
— Школа-то официально именуется Высшей коммерческой, но у нас ее называют шилкинской — из-за керамических барельефов, которыми украсил ее скульптор Шилкин.
Да, эту школу я знал. За несколько дней до того, как меня спросили об этом, я рассматривал эти барельефы на высокой гладкой кирпичной стене большой, многоэтажной школы.
Масштабы покрытых обожженной глазурью фигур были несоразмерны, как на детских рисунках. Атрибуты древнегреческой мифологии сочетались с вполне реалистическим изображением сплавщика в свитере, горделиво опирающегося на воткнутый в бревно багор. Огромное, в несколько человеческих ростов, коромысло весов, около которых в своих крылатых сандалиях хлопотал загорелый Гермес, несмотря на всю несоразмерность масштабов, контрастировало с колоннадой античного храма, на фронтоне которого написано было: «Pankki» — «Банк».
И тут же, в очках, в современном однобортном пиджаке, с портфелем под мышкой, учитель, повернутый в профиль, как на древнеегипетских рисунках, поучал маленькую школьницу. И все эти словно случайно разбросанные по стене барельефы — и хоровод, и каменщик, несущий за плечами на «козе» кирпичи, и рядом с ним второй, с мастерком в руке, занятый кладкой стены, — все это вместе неожиданно создавало ощущение какой-то праздничности, приподнятости.
Без них эта школа с гладкой безоконной стеной была бы мертвым кубом конструктивизма.
В Лахти мое внимание снова привлекла глухая торцовая стена новой школы. Стена эта была бы совсем слепой, если бы не единственное окошко, примостившееся в верхнем правом углу ее, почти что под крышей. Из распахнутых створок его вырывалась трепещущая на ветру занавеска, а за нею виднелись женщина с ребенком на руках и мальчуган, пытающийся закрыть окно. А под окном, на стене, метрах в шести над землей, обнаженный до пояса молодой мужчина мотыжил почву между высокими цветами. И садовник этот, и женщина с ребенком на руках, и вьющаяся по ветру занавеска, и само окно, и летящие к нему по стене птицы — все эти барельефы из керамики — работа Михаила Шилкина. Птицы летят — кажется, даже слышны взмахи крыльев. Настоящий ветер рвет занавеску на окне и освежает напряженную спину садовника, на которой глазурью проступил пот. Нет ни схемы, ни условности. Есть только неуловимая первозданная, присущая настоящему искусству наивность. Так «слепая» стена, без окон, стала украшением молодого города.
Я уже говорил, что в новых городских районах, в пригородах, в Суоми, как правило, нет улицы с примыкающими вплотную один к одному фасадами домов. И каждая стена дома стала как бы лицевой стороной — фасадом. Эта дополнительная трудность, встающая перед проектировщиком, становится источником архитектурных находок. Новая планировка городов и вызвала к жизни и новую скульптуру — керамические барельефы на стенах, то условные, то реалистические, соответствующие и замыслам художника и назначению здания.