В тайниках памяти
Шрифт:
13 августа
В каком-то смысле Элиман стал первым человеком, который, будучи изгнан из рая, не смог найти прибежища нигде, кроме как там же, только на обратной стороне. На изнанке рая. А что такое изнанка рая? Позвольте гипотезу: изнанка рая – это не ад, это литература. Решение: когда Элимана убили как писателя, ему оставалось лишь умереть (или воскреснуть?) с помощью литературного текста.
Только остряк-социалист вроде Огюста-Раймона Ламьеля мог увидеть в «Лабиринте бесчеловечности» творение «нового Рембо», пусть даже негритянского. Эта книга – брызги слюны самонадеянного
[…] Дикая жестокость африканцев – не плод воображения: мы могли в этом убедиться на фронтах Великой войны, где отважные, но свирепые полчища негров внушали ужас не только врагам, но и самим французам. «Лабиринт бесчеловечности» – еще одна констатация этого факта. Африка и раньше отталкивала нас. А сейчас она нам просто отвратительна. Колонизация должна продолжаться, недопустимо откладывать христианизацию этих несчастных отверженных душ. Иначе мы получим новые книги того же свойства.
[…] Вся эта писанина наглядно показывает, что цивилизация лишь поверхностно затронула этих негритосов, способных только грабить, бесчинствовать, разорять, жечь, пьянствовать, развратничать, поклоняться идолам, убивать […].
Эдуар Вижье-д’Азенак
«Фигаро»
14 августа
Санца пригласил всю нашу компанию к себе на ужин сегодня вечером. Я пошел туда без особой охоты, размышляя о пустоте того, что я пишу, о лживости того, что я пишу, о том, как далеко от жизни то, что я пишу. Права была Сига Д.: с насеста, на котором я сидел и изрекал суждения о литературе, я устремился ввысь, чтобы, как сокол, парить над миром; но это были лишь демонстрационные полеты, а не боевые вылеты, потешные бои вместо смертельных схваток. Я прятался за литературой, как за витриной или за щитом; а жизнь с ее жестокостью, ее напором, ее ударами ниже пояса оставалась по другую сторону. Надо было раскрыться, вступить в борьбу, быть готовым получать затрещины и, быть может, давать сдачи. Надо было найти в себе немного мужества не торговаться, не мухлевать, не искать лазейки; немного мужества, вот и все. Это цена, которую надо было заплатить.
Дискуссия за ужином у Фостена Санцы показалась мне вялой, и я в ней почти не участвовал. Беатрис Нанга едва поздоровалась со мной и за весь вечер больше не сказала мне ни слова. Казалось, каждый из присутствующих думал о чем-то своем. Санца попытался подбросить дров в угасающий спор, но все его усилия разбивались о стену равнодушия и скуки. Ева Туре не сделала ни одного фото для соцсетей. В этот вечер все было не так. И мы рано разошлись. Беатрис Нанга, садясь в такси, метнула в меня испепеляющий взгляд. Ева вызвала своего личного таксиста. А мы с Мусимбвой пошли пешком. По дороге я поделился с ним своими открытиями, сделанными в архиве прессы. Он спросил, собираюсь ли я в Амстердам. Я ответил, что это не исключено.
– Все это заслуживает книги, – сказал он. – И ты это знаешь. Я бы с удовольствием принял участие в этой затее, но не смогу. В последние дни я много думал. Сейчас у меня в голове план другой книги. Я возвращаюсь в Конго. Не знаю, готов ли я к этому, но я должен ехать.
Знаю, в эту тяжелую минуту надо было сказать ему что-то серьезное, или утешительное, или прекрасное, или просто отпустить шутку, но мне ничего не пришло
Мусимбва редко говорил о родной стране. Я знал только то, что он бежал от войны еще ребенком вместе с теткой, которая умерла в прошлом году. Он ничего не рассказывал об обстоятельствах своего бегства, о родителях, о своей жизни до эмиграции. Однажды я спросил, почему он лишь бегло упоминает о своем прошлом. Никогда не забуду его ответ:
– Потому что от Заира у меня остались только печальные воспоминания. Я провел там самые счастливые минуты своей жизни. Но всякий раз, когда я вспоминаю о них, я чувствую себя несчастным. Это воспоминание подтверждает, что они не просто остались в прошлом – они уничтожены, а вместе с ними уничтожен целый мир. От Заира у меня остались только печальные воспоминания. Среди них, конечно, есть плохие. Но есть и хорошие. Я хочу сказать: ничто так не печалит человека, как воспоминания, даже счастливые.
Больше я не решался говорить с ним об этом периоде его жизни. Хотя чувствовал, что именно там скрыты ключи ко всем загадкам его творчества. Например, во всех его книгах или есть глухой персонаж, или встречаются выразительные метафоры глухоты. Он никогда не объяснял причину, но интуиция говорила мне: хочешь понять Мусимбву – ищи подсказку здесь.
Мы все еще шагали по улице. Он прервал молчание:
– Что побудило тебя стать писателем, Файе? Можешь ли ты назвать событие, о котором ты вспоминаешь и думаешь: с этого начался мой путь в литературу?
– Трудно сказать. Возможно, все началось с книг, которые я прочел. Хотя не знаю. У меня нет впечатляющей истории о том, как я осознал свое призвание. Такой, например, как у Харуки Мураками. Ты ее знаешь? Нет? Представь себе матч по бейсболу. Движение мяча, рассекающего воздух, исполнено чистоты и гармонии. Мураками следит за безупречной траекторией полета и вдруг осознаёт, что он должен делать, кем должен стать: великим писателем. Этот мяч стал для него литературным озарением, знаком свыше. У меня не было мяча. Не было озарения. Вот почему я говорю, что, как мне кажется, в литературу меня привело чтение. А ты знаешь, почему стал писателем?
Он сказал, что да. Но мы уже были у перекрестка, где наши пути расходились, и он не успел (или не захотел) рассказать подробнее о том, как ощутил свое призвание. Только спросил, каким будет следующий этап моих поисков. Я ответил, что пока в точности не знаю, хотя нельзя исключать, что в скором времени загляну в Амстердам, к Сиге Д. А он собирался в ближайшую неделю уехать в Демократическую Республику Конго. Причем готовился к этой поездке по минимуму. «Еду, можно сказать, наудачу», – сказал он с улыбкой. Но от этой улыбки мне стало немного грустно.
Мы договорились еще раз встретиться до его отъезда, напиться, как никогда не напивались, и почитать вслух наших любимых поэтов и прозаиков. Ведь только так, признались мы себе, два молодых писателя, ставших друзьями и готовых ринуться в неизведанное, могли достойно попрощаться. Думаю, в глубине души мы оба понимали, что эта прощальная литературная попойка не состоится. Мы тогда виделись в последний раз перед долгой разлукой. И делали вид, будто верим в предстоящую вечеринку, чтобы сгладить впечатление от сегодняшней. Мы, конечно, еще перезвонимся, но уже не увидимся. Когда состоится наша следующая встреча, мы будем уже другими. Возможно даже, мы просто станем мужчинами.