В те дни на Востоке
Шрифт:
– Сейчас японцам надо точно знать, как чувствуют себя советские. Говорят, с голодухи пухнут, мякину жрут. С немцами воевать – дело не шутейное. А нам это на руку: легче будет с коммунистами разделаться.
– Оказывается, дела-то у нас не плохи, – повеселел Ваньша. – Глядишь, к осени в Расее будем!
– Будем! Только в разведку сходить надо. Аванс завтра выдам.
– Чо-то страшно, – помотал головой Леха.
– Подумать надо, – сказал Ваньша. Жолбин заказал еще бутылку «Чуринской».
…Утром парни проснулись в подвале особняка Ногучи. Через глазок
– Как мы попали сюда, паря? – удивился Леха.
– Бес его знает! – поглаживал ссадину на щеке Ваньша. – Помню, что карнаухий угощал, а что дальше было, не знаю.
– А чо он предлагал, помнишь?
– Как же… пойти туда.
– Может, согласимся?
– Ты чо, Леха, на тот свет захотел?
– Тогда здесь замают.
Днем пришли Жолбин и Ногучи.
– Ну как, надумали? – угрожающе спросил хорунжий. – Если согласны, получайте аванс, а нет, передаю в распоряжение капитана.
Ваньша поймал на себе коварные, как у змея, глаза Ногучи, и холодная волна страха окатила его.
– Мы согласны…
Глава четвертая
Военный человек быстро применяется к новой обстановке, скоро знакомится с окружающими его товарищами и идет в ногу с их жизнью.
Так было и с Арышевым. За это время он уже имел представление о каждом бойце своего взвода, был в курсе всех событий. И хотя далеко отсюда громыхала война, здесь жили теми же чаяниями и заботами, какими жила вся страна. Радостными минутами трудового дня были полученные утром известия с фронта, а вечером – доставленная со станции почта.
Анатолий пока не ждал писем, потому что недавно написал сам. Все свободное время он отдавал бойцам: следил за тем, как они чистят оружие, проводил беседы, играл в домино.
Как-то допоздна он разучивал с бойцами новую строевую песню. После отбоя возвращался в Копайград вместе с командиром роты лейтенантом Незамаем.
– А ты, я вижу, тоже готов в казарме ночевать, – говорил Незамай. – Не надо, голубчик, и о своем отдыхе забывать.
Арышев слышал от командиров взводов, что Незамай – человек черствый, а тут вдруг такая забота. «Может, они не правы».
– Ты что, вместе с полковым адъютантом учился?
– Да, в одном училище, только в разных батальонах.
– Ну-ну…
Какое это имело значение, Арышеву было неизвестно. Во всяком случае, думал он, ротный командир должен все знать о своем офицере.
– Что ж, голубчик, я доволен тобой. Только вот с подчиненными надо быть построже. Меньше разводить разную антимонию, больше требовать. Тогда и они будут больше тебя уважать.
Что разумел Незамай под «антимонией», Арышев догадывался и, конечно, не был с ним согласен. Но ему было приятно, что в целом ротный командир одобрял его работу. Вспомнился вчерашний разговор, когда Незамай предложил освободить от занятий Веселова.
– Надо нам ленкомнату в божеский вид привести: лозунги, плакаты подновить.
Это было не приказание, а скорее просьба, которая подкупала Анатолия.
Нет, чтобы там ни говорили, черствым его не назовешь. Правда, в обращении Незамая
Но Арышев не осуждал его за это, потому что Незамай был не кадровым офицером, а из запаса. Да мало ли какие странности бывают у людей. Главное, чтобы человек имел душу.
Однако представление о Незамае у Арышева скоро изменилось…
…Сегодня утром Незамай был чем-то обеспокоен и раздражен. Он накричал на дежурного по роте, грубо отчитал Старкова в присутствии солдат. Потом собрал в канцелярии командиров взводов.
– Так вот, голубчики, – заговорил он тревожным голосом, – получено известие – завтра к нам в полк приезжает комдив. Строевой смотр проводить будет. Дело сурьезное, – погрозил он толстым указательным пальцем. – Что мы должны показать на этом смотру? – Глаза его быстро заморгали. – Конечно, не слабость, а силу, чтобы нас потом не поминали лихом. А это все зависит от нас, как мы сумеем развернуться. Так давайте же покажем, что на сегодняшний день мы чего-то добились, чего-то достигли…
Незамай старался поднять дух у офицеров, чтобы заручиться их поддержкой. Но они холодно слушали его. Быков рассматривал висевший на стене плакат противотанкового ружья. Воронков, глядя вниз, постукивал пальцами по лежавшему на коленях планшету. Арышев что-то записывал в блокнот.
– Ас твоим взводом, голубчик, – уставился Незамай на Арышева, – не знаю что и делать. Боюсь, подведешь. – Он долго раздумывал, потом хитровато улыбнулся. – Сделай так: каких похуже – оставь в казарме, а остальных – в строй!
– Как это, оставить? – возразил Анатолий. – А если проверят?
– Вряд ли кто догадается.
– А если все-таки догадаются, – сказал Воронков, – будут большие неприятности.
– Это я и без тебя знаю! – побагровел Незамай. – Не можем же мы из-за каких-то трех-четырех разгильдяев позорить всю роту! – И, взглянув на Арышева, приказал – Делай, как я сказал, а там видать будет.
Офицеры вышли из канцелярии.
– Опять крутит Незамай, – возмущался Быков. – Смотри, Анатолий Николаевич, как бы тебе с ним в историю не влипнуть!
– Но ведь его приказание, он и за последствия будет отвечать.
– А ты думаешь в стороне остаться? – Быков так посмотрел на Арышева, что стало ясно: выполнить приказание – значит быть соучастником Незамая. Нет, на это он не пойдет, поступит так, как подсказывает совесть.
Вечером, в землянке, Быков опять спросил его:
– Ну и как решили?
– Возьму весь взвод. Чего мне изворачиваться.
– Правильно!
– А вы не боитесь за своего Савушкина?