В те дни на Востоке
Шрифт:
Ветер леденел, становился колючим, пронизывал до костей. Влажные шинели застывали, коробились.
– Эх, разжечь бы костерок да погреться! – мечтали бойцы.
– Эх-ма, да не дома.
Пуста и неприютна степь – ни кустика, ни деревца. Лишь по лощинкам и распадкам собиралась колючая трава перекати-поле. Но ею не согреешься – минутное пламя. Единственным спасением было укрыться в земле.
Бронебойщики рыли парные окопы, чтобы согреться в них и уснуть. Шумилов, Степной и Веселов готовили групповой окоп, вернее, котлованчик. Сержант пригласил на
– Эту землю только ломом долбить, а не лопаткой ковырять.
– А у вас мягче? – спросил Степной.
– Да, у нас, на Орловщине, не земля, а масло: хоть ножом режь да на хлеб намазывай.
– У вас там лес?
– Ясное дело, не пустыня.
– А я степь люблю. Поднимаешься на гору, километров на тридцать кругом все видно. А в лесу-то что увидишь?..
Когда котлованчик был вырыт в метровую глубину, Степной выдолбил нишу в стене.
– Печку устроим. В тепле будем спать.
Сводом этой печки служил верхний слой, в котором было прокопано отверстие – дымоход.
Шумилов с Веселовым накрыли котлованчик одеялом, привалили по углам камнями и получилась крыша.
Степной разжег печку. Он подкладывал маленькие чурочки, принесенные с собой каждым солдатом, чтобы в трудную минуту развести огонь и погреться. Чурочки ярко горели, отдавая тепло и освещая котлованчик. Солдаты разделись, постелили шинели, укрылись одеялами.
Веселов привел лейтенанта. Опустившись в котлованчик, накрытый одеялом, Арышев почувствовал, как в лицо пахнул теплый сухой воздух.
– У вас тут, как в землянке: и потолок, и печка.
– Солдат на выдумку горазд! – подхватил Веселов. – Не зря, говорят, шилом бреется, а дымом греется.
– Раздевайтесь, товарищ лейтенант, – предложил Шумилов. – Не замерзнете, еще жарко будет.
Арышев стянул с себя подмерзшую шинель, снял сапоги.
– В середине или с края ляжете? – спросил Степной.
– Мне все равно, к солдатской жизни давно привык. Помню, привезли нас, новобранцев, в Монголию, в гарнизоне ни одной казармы. Полк осенью вернулся с Халхин-Гола, и каждая рота строила себе землянку. Нам, салагам, тоже пришлось помогать. Стоял ноябрь, холода. Жили мы в палатках по четыре человека. С вечера натопим печку – жара, а утром хоть волков морозь. Благо, валенки да полушубки спасали. Через месяц построили землянки, и полк приступил к занятиям. Так что от мягкой постели я отвык.
– Сейчас люди от многого отвыкли, – заговорил Веселов. – Гитлер негодяй всю жизнь разрушил. Два брата вот где-то плавают без вести с первых дней войны. Мать с отцом умерли в блокированном Ленинграде. Остался один как перст…
Чурочки догорели, и все потонуло во мраке. Степной, лежавший рядом с Веселовым, глубоко и протяжно дышал. Монотонно посапывал Шумилов. Арышев еще не спал. По телу разливалась приятная теплота. Отступили куда-то дневные заботы. В сознание, как паук, вползал сон и опутывал своими тенетами.
– Не спите, товарищ лейтенант? – спросил Веселов.
–
Косте хотелось прочитать сочиненное в походе стихотворение. Днем такая возможность не представилась. И вот он пригласил лейтенанта на ночлег, чтобы заполучить несколько минут.
– Послушайте очередной опус. Сегодня родился.
– Давай.
Жизнь солдатская полна скитаний, Перебежек и переползаний, Переездов, переходов, Разных выходов, походов, Тренировок, тренажей, тревог…
Веселов смолк, ожидая замечаний, но лейтенант молчал. Слышалось только тихое сонное дыхание.
«Не дослушал, намотался за день». Костя еще раз взвесил каждое слово в стихах и, довольный тем, что день прожит не зря, заснул.
За ночь степь преобразилась: выпал снег, и сопки стали походить на белые, кем-то расставленные палатки. Ветер стих, воздух похолодал.
Когда бойцы вылезли из своих ночных убежищ, на востоке открывалась светлая полоса лазурного неба. Оттуда выкатывалось ярко-красное солнце. Его лучи до боли слепили глаза, искрились в кристалликах снега.
Ожила степь: то тут, то там мельтешили люди, слышался говор, смех. Солдаты снимали гимнастерки и растирали тело леденящим снежком.
Подъехала походная кухня с горячим супом. Завтрак влил новые силы, вселил бодрое настроение.
Много ли надо солдату: поел сытно, выкурил с приятелем папироску, и опять веди его хоть на край света!
Пока офицеры совещались у комбата, бойцы готовились к «наступлению». Степной, сняв со своего ружья чехол, протирал затвор, Шумилов чистил снегом лопатку, на которой засохла вчерашняя земля.
– Затупилась, родная. Ее бы рашпилем поточить, – сказал Шумилов. – Чертов грунт. И люди тут живут ненормальные. Привыкли чай густой пить да табак курить. Взять хотя бы твою землячку Капку. Говорит: «Без чая жить не могу – голова турсук-турсуком».
– А что ты задаешься своей Орловщиной!.. – обиделся Степной. – У нас, в Забайкалье, и лес есть, и птицы…
– И тарбаганы, – съязвил Шумилов. Подошел Веселов.
– Все спорим, чья природа лучше? Послушайте-ка новый анекдот.
Костя сел на бугорок вынутой из котлованчика земли. К нему потянулись любители острого слова и шуток.
– Все? – оглядел он ребят. – Так вот, чтобы обсудить, какое вынести наказание Адольфу Гитлеру, собрались главы трех великих держав.
Костя сделал паузу, так как подходили новые слушатели.
– Кто-то предложил сначала узнать мнение солдат, которые решают судьбы войны и мира. Вызывает своего солдата Черчилль. Подумал, подумал англичанин и говорит: «Повесить Гитлера». Вызывает солдата Рузвельт. «Казнить на электрическом стуле», – сказал американец. Выходит русский солдат. «Ну, Иван, – говорит товарищ Сталин, – а какое ты предложишь наказание Гитлеру?» Подумал Иван, хитро улыбнулся и говорит: «Надо взять лом, раскалить острый конец докрасна и тупым воткнуть Гитлеру в зад». Черчилль с Рузвельтом глаза вытаращили. «Зачем же тупым?» «А затем, – спокойно ответил Иван, – чтобы союзники не вытащили».