В те дни на Востоке
Шрифт:
О расстрелянных скоро забыли, и, возможно, никто бы о них не вспомнил, если бы в Маньчжурию не пришли японцы. Спустя много лет они начали искать место погребения расстрелянных, их звали Оку и Искагава. Расспрашивали русских, китайцев, писали в газетах, обещая большое вознаграждение тому, кто укажет могилу самураев.
Слух об этом дошел до бывшего ротмистра Никифорова, жившего в Харбине. Он показал место расстрела и захоронения диверсантов. Японцы произвели раскопки и обнаружили два скелета. Никифорова вознаградили и пригласили работать в военную миссию. На могиле же соорудили
Война с Китаем стоила японцам многих жертв. В Харбин доставляли урны с прахом погибших, и при большом стечении народа совершался обряд чурэйто. В этот день в магазинах не продавали спиртные напитки, не работали рестораны, кабарэ, прерывались занятия в русских и японских учебных заведениях.
В разведшколе на утренней поверке выступил капитан Судзуки.
– Сегодня у нас священный чурэйто… Недавно ниппонская армия понесла большую утрату – погиб славный самурай генерал Кимомото. Но мы не должны падать духом. У нас вырастает новый поколений…
В полдень над городом – завыл протяжный гудок. Люди с траурными флагами в колоннах потекли к Соборной площади. Они выстраивались у памятника борцов с Коминтерном. Были тут чернорубашечники Родзаевского, киовакаевцы в желтых кителях и брюках навыпуск, служащие бюро российских эмигрантов, учащиеся учебных заведений.
После минутного молчания под тягучие звуки оркестра колонны двинулись за город. Впереди шествовали японские бонзы в белых траурных халатах. За ними шли русские и японцы, понурив головы, как на похоронах. На взгорье, у обелиска, колонны построились в форме четырехугольника.
В первом ряду Померанцев увидел Родзаевского. «Вождь» стоял, как манекен, немного вывернув в локтях руки, опущенные по швам.
На площадку обелиска поднялись бонзы. Снова полилась писклявая мелодия. Один из бонз держал в руке шкатулку (урну с прахом), а двое других махали в сторону востока, словно помелом, белыми бумажными ленточками, как бы благословляя в рай души усопших. Потом бонза поставил урну на площадку, и ему подали другую. Церемония длилась долго. Была заставлена вся площадка. Наконец бонзы склонились в глубоком поклоне. Тотчас, как по команде, склонились и все стоящие у обелиска.
За соблюдением ритуала следили сотрудники военной жандармерии компейтай. Горе тому, кто замешкается и не отвесит поклон. Его вызовут в жандармерию, откуда он не вернется.
Но вот бонзы выпрямились и застыли на месте. Наступила минута молчания, которую русские называли «минутой скрытого стыда и гнева».
Когда дань погибшим была отдана, бонзы сошли с площадки. На их место поднялся глава русского отдела Кио-Ва-Кай, пожилой сухолицый японец.
– Солнце светит с Востока, – громко изрек он, показывая в сторону Японии. – Оно обходит мир, озаряя его светом и согревая теплом. Вот так и «сыны солнца» пройдут по земле, чтобы создать в мире новый порядок… Сегодня у нас Харбин, завтра – Чита, послезавтра – Москва. Мы водрузим свое знамя в пустынях Африки, где под сенью пальм рычат львы. Мы вытащим крокодила из Ганга у подножья Гиммалайских гор. Мы создадим себе монумент в Чикаго. И когда наша жизнь канет в вечность, будем бороться
Все повторили за ним:
– Хакко ити у!
– Хейка тенно, банзай!
Так скандировали милитаристские заповеди, как клятву погибшим.
Когда возвращались в город, Кутищев спросил Померанцева:
– Теперь узнал, что такое чурэйто?
– Ужас, – сплюнул Иван. – Блевать тянет!
– Поживешь, Ваня, не то еще узнаешь.
– А что, эти чурэйты у них во всех городах построены?
– Да, в каждом крупном. А в Токио, говорят, есть храм богини Аматерасу. Если прах погибшего поместят в храме, значит, вечная память…
Родзаевский встал рано. Жена еще нежилась в постели, а он выпивал наскоро согретый кофе и отправлялся на службу. Ради великого будущего «вождь» работал. Писал статьи для журнала «Нация», готовил секретные инструкции на русском языке на случай вступления японцев в СССР, читал лекции в спецшколе по общественным наукам, вещал по радио.
В это утро жена проснулась раньше обычного, когда Родзаевский стоял у зеркала и расчесывал рыжую бородку.
– Костик, все говорят, что ты смахиваешь на Николая Второго.
– В самом деле?
– Конечно! Твоя бородка – копия царской. Если у нас родится сын, мы назовем его Алексеем.
– А дочку – Марией, – подхватил Родзаевский.
Признаться, он давно уже подражал царю, под портретом которого сидел в кабинете фашистского клуба, хотя и был против наследственной власти.
– Ты веришь, что когда-нибудь будем жить в России? – продолжала жена.
– Непременно, Никса! Я даже мечтаю въехать в родной Благовещенск на белом коне.
Никса потянулась, зевнула.
– Милый мой! Сколько уж лет ты мечтаешь, а Россия, как мираж, все отдаляется и отдаляется от нас. Когда же мы будем жить? Мне нужны деньги сегодня.
– Сколько?
– Ну-у, хотя бы тысячу гоби.
– Таких денег у меня пока нет.
– Смешно. Вождь российского фашистского союза – нищий. Ха-ха-ха!
– Не могу же я расхищать партийную казну ради своих корыстных интересов!
– Другие могут, а ты не можешь. Живем на одном жаловании. Три месяца за квартиру не платим. В ателье не выкуплено платье, в магазине Чурина…
– Оставь эти разговоры! Сегодня у меня голова другим занята!
– Она у тебя всегда занята не тем, что для жизни нужно!
– Никса! – прикрикнул вождь. – Стыдись так говорить! Не забывай, что ради грядущего мы должны переносить все.
– Только ползать перед японцами я не буду!
«Нет, она становится невыносимой! Как я в ней ошибся!» – рассуждал он, шагая на службу.
Когда о его намерениях жениться на ней узнали друзья, то все в один голос твердили, что эта избалованная женщина для него, идейного борца, неподходящая пара. Но он не послушал их, тайно обвенчался с Неонилой или, как он звал ее, Никсой. Обвенчался, а вскоре покаялся. Ее интересовала только роскошная жизнь, а не его борьба во имя будущего. Денег, которые он получал, ей постоянно не хватало. Она делала бесконечные долги. Как дальше с ней поступать, он не знал. Будущее покажет. А пока надо было терпеть.