В те холодные дни
Шрифт:
— Ты должен учесть, — сказала она шутя, — что впереди у нас полвека совместной жизни. Представляешь: пятьдесят лет вместе — и дома и на работе.
— Неужели мы всю жизнь будем работать в одном цехе? — воскликнул Федор, вернувшись из кухни.
— А почему нет? — сказала Вера. — Очень даже может быть.
— Какой ужас! — сделал гримасу Федор. — Кончишь техникум, потом институт, станешь инженером, будешь командовать мной: «Не так делаешь, Гусаров, не то говоришь! Я тебе приказываю!»
— Дурень ты, Федька, артист погорелого театра.
Федор закатил глаза, упал на кровать, дурашливо воскликнув:
— Умираю! Помогите!..
Будильник не подвел их, зазвонил громко, призывно, разбудил в назначенный час. В ту же секунду щелкнул выключатель, зажглась лампочка-ночник, и Федор первый вскочил с кровати. Взял продолжавший звонить будильник, поднес к уху жены.
— «Не спи, вставай, кудрявая!»
Она оттолкнула мужа рукой, натянула на голову одеяло.
— Заткни его, Федька. Перестань!
— За что голосуем: кофе или чай? — громко спросил Федор.
— Кофе! Ко-фе! — крикнула Вера.
За окном еще висела густая темнота, но в соседних домах уже зажигались огни, из подъездов выходили люди, торопились на работу.
В морозном тумане, как масляные пятна, расплывались разноцветные огоньки трамваев и автобусов, где-то лязгали звонки, визжали тормоза. Под ногами торопливо идущих людей скрипел снег.
6
В то раннее утро на окраине, в Заречье, у трамвайного кольца, в большом бревенчатом доме, в просторной комнате за широким столом завтракала семья Шкуратовых. Мать, Мария Емельяновна, женщина в солидных годах, но еще крепкая и сильная, разливала кофе, подвигала еду то одному, то другому работнику.
— Ешь, сынок… Возьми шанежку, доченька.
— Горячо, мама.
— Прямо со сковородки. А ты, Катенька, не спеши, успеешь.
— Вчера чуть не опоздала.
— Ты иди с Олей; ее ухажер, Степка Аринушкин, небось уже ждет с «Москвичом», и тебя подбросят.
— Вот еще выдумали! — вспыхнула Оля, восемнадцатилетняя дочь, самая молодая в этом доме. — Без «Москвича» обойдусь, пускай не воображает, что на его богатство позарилась.
— С милым и в шалаше рай! — сказал ее брат Николай и засмеялся. — «Ничего мне на свете не надо, только видеть тебя, милый мой»?
Оля вспыхнула, сердито взглянула на брата!
— Помолчал бы, полундра.
— Я пошутил, не сердись, сестренка.
— Не очень-то остроумно, — не унималась Оля.
Мать встала между ними, подложила в тарелки лепешек.
— Тебе, Коля, надо выпить горячего молока, всю ночь кашлем мучился, — посоветовала она сыну, стараясь сгладить неприятный разговор. — Вон отец наш двадцать лет каждое утро выпивает кружку молока и, слава богу, никогда не кашлял.
Самый старший Шкуратов — старый рабочий Никифор Данилович сидел во главе стола. Справа — старший сын Андрей и его жена Катерина, по другую сторону — дочь Оля, напротив, ближе к краю стола, — Николай.
— Жалко, вчера вечером тебя дома не было, — сказала мать Николаю. — Какую постановку по телевизору показывали! Про моряков.
— Сказали бы раньше, — огорчился Николай. — Я же не знал.
Никифор Данилович, сидевший молча и с суровым лицом, вытер ладонью усы, степенно сказал:
— Ешьте как следует, впереди целый день.
Все торопились, поглядывая на часы. Мать еще раз прошла с кофейником в руках, остановилась за спиной Николая, аккуратно налила в чашку, подвинула к сыну.
— Ешьте, дети, на весь день уходите.
Старший Шкуратов ел основательно, подчищал сковородку мякишем хлеба, пережевывал, хозяйским тоном изредка делал замечания:
— Опять у тебя, мать, хлеб зачерствел. Зубы сломаешь.
— Отрежь от серединки, помягче.
Никифор Данилович взял ножик, отрезал кусок хлеба, намазал маслом и яблочным джемом, хлебнул кофе из чашки и, нечаянно обжегшись, сердито фыркнул:
— Фу-ты, дьявол! Горячий!
Николай не удержался, прыснул от смеха.
— Смешно тебе, лоботрясу. Ты бы лучше вовремя домой являлся, — буркнул Николаю отец. — Шляешься по ночам бог знает где.
Мать знала, что отец недоволен ночными гуляниями Николая, и чувствовала, что он вот-вот сорвется, налетит на сына. Думала, что сегодня не будет такого разговора, пронесет судьба, так нет же, не пронесла. Надо же было ему поперхнуться! Она быстро подошла к мужу, положила руку на плечо.
— Ты осторожно, отец. Давай холодненьким молоком разбавлю.
— Не мешай разговору, я дело сказал, — не унимался старший Шкуратов.
— Пускай погуляет, пока холостой, — заступилась за Николая Катерина. — Кто в молодости по ночам не бродил?
— Пора бы и за ум взяться, не маленький, — сердился Никифор Данилович. — Помотался по белому свету, понюхал, чем жизнь пахнет в чужих краях, и довольно куролесить. Прыгаешь от одного дела к другому, как воробей с ветки на ветку. Не годится это настоящему рабочему человеку, Юнцом был, хотел в железнодорожники податься, да благо не вышло. И тужить не стоило. Пошел на завод, хорошим сварщиком сделался, уважали тебя. А что на флотской службе побывал, одна польза должна быть от этого, там, я думаю, настоящих людей делают. Так почему же ты все делаешь шиворот-навыворот? Не пошел опять в сварщики, а подался в наладчики, да еще в другой цех. Стыдно мне за тебя. Сам Косачев намекал, просил даже передать, чтобы ты вернулся в сварщики. Так, значит, надо, а ты свое. Без всякого уважения к старшим. Он тебе как отец, на руках тебя нянчил, все равно что я сам. Почему уперся?