В те холодные дни

Беляев Владимир Сергеевич

Какой-то горький осадок остался на душе Косачева от той встречи. Обиделся старый товарищ. Но как же он, Косачев, прошляпил? Два месяца — не один день, мог узнать и проведать старого друга. Досадно получилось, честно сказать. Теперь сколько ни сожалей, факт остается фактом: обидел старого товарища, сам того не желая. Закружили Косачева дела, закружили.

На этот раз Косачев отложил все дела и сам поехал на квартиру к Воронкову узнать, в чем дело, и, может быть, уговорить старого друга вернуться на завод.

Воронков

жил в новом районе за стадионом, где еще года три назад было безлюдное место, а теперь высились типовые блочные дома, поставленные как-то вразброд вокруг пруда на месте соснового леса. Кое-где между домами остались высокие деревья. Хотя это скопище домов называлось улицей Гагарина, на самом же деле никакой улицы здесь не было, асфальтированная дорога петляла между строениями и скверами, неожиданно разветвлялась, и новому человеку нелегко было сразу найти нужный номер дома. Однако директорский шофер быстро сориентировался, подкатил к пятиэтажному дому с узкими балкончиками, остановил машину у подъезда.

Косачев стал подниматься по лестнице. После второго этажа почувствовал одышку, остановился на площадке, расстегнул тяжелую шубу, снял шапку. От калориферов несло жаром, на узкой лестнице воздух был спертый. Косачев вытер платком вспотевший лоб, зашагал по ступенькам медленно, с остановками, наконец, взобрался на четвертый этаж. Постоял на площадке у самой двери, успокоил дыхание, нажал кнопку звонка.

За дверью зарычала собака, потом шаркнули чьи-то шаги. Низкий мужской голос прикрикнул:

— Цыц! Куцый! Сиди!

Щелкнула задвижка, открылась дверь, и в ее узком проеме показался аккуратный, чистенький высокий старик с гладко выбритыми щеками, с короткими, расчесанными на пробор седыми волосами.

Это был сам Петр Максимович Воронков. Увидев перед собой Косачева, Воронков поднял брови, от неожиданности даже попятился назад. Пытался нацепить очки, но тут же сорвал их с переносицы и с нескрываемой радостью дружески хлопнул гостя по плечу:

— Вот так оказия, бес тебя возьми! И не подумал бы, ей-богу. Аленка! Мать! Иди-ка сюда, смотри, кто явился. А ты проходи, Сергей Тарасович, проходи, собака не тронет.

Из кухни вышла жена Воронкова, Алена Федоровна. Долго приглядывалась и никак не могла узнать гостя. Только когда Косачев улыбнулся какой-то смущенной, виноватой улыбкой, Алена Федоровна тихо засмеялась:

— Сергей Тарасович? Господи, вот не ждали!

Она радостно кинулась к нему, обняла, заулыбалась:

— Все такой же богатырь! Сила несокрушимая. Какой молодец!

— Сколько же лет ты не бывал у нас в доме? — сказал Воронков. — Проходи, оно, конечно, это не шибко-то дом, вроде каюты на пароходе. Тесное жилище для вольного человека, скажу я тебе прямо. Да ты раздевайся, проходи, сам увидишь.

Косачев крепко пожал руку старому другу, разделся, прошел в комнату.

— Почитай, лет двадцать не сидели за одним

столом. Так-то она, жизнь устроена: друзья друзьями, а как один достигнет положения, попадет в чины, волей-неволей от друзей отдалится. Я не в обиду тебе говорю, а так, замечаю правило жизни. Какая же чертяка занесла тебя в мою берлогу?

— Да ты и есть та самая чертяка. Из-за тебя пришлось на четвертый этаж взбираться.

— Не понравилось? Без лифта живу. Твои небось специалисты дом строили, гвоздь им в ребро. Пошевелись-ка, мать, накрывай на стол. Не отпущу дорогого гостя без угощения.

Алена Федоровна засуетилась, загремела посудой, полезла в заветный шкафчик за графином.

Слово за слово, начался разговор.

— Я к тебе, Петро, с новостью, — хитровато прищурился Косачев, сидя за столом и пробуя угощения, расставленные перед ним на белой скатерти гостеприимной, хлебосольной хозяйкой.

— С новостью, говоришь? С какой же? — насторожился Воронков. — Или нельзя было передать через нарочного?

— Тут, брат, такое дело надвигается, аж голова кругом идет. Пришло время делать на нашем заводе цельносварные трубы большого диаметра. Слыхал, наверное? А как справиться? Надо торопиться, и трубы чтобы были хорошие, а умеющих людей мало.

— И вся твоя новость? — ухмыльнулся Воронков. — Это я и без тебя знаю, грамотный, газеты читаю, радио слушаю, да и люди кругом говорят. Экая новость! Ты не хитри, договаривай. Выпьем малиновой?

— Не стоит, пожалуй. Жмет, чертяка, барахлит мотор. — Косачев ткнул в левую сторону груди.

— Все равно помрем. Уважь, выпей одну.

— Ладно. Была не была, — согласился Косачев и выпил.

— Так о чем же твой разговор? — допрашивал директора Воронков.

Косачев подвинулся ближе к Воронкову, наклонившись к нему, сказал:

— Разговоры разговорами, а я тебе прямо скажу: в первую голову я рассчитываю на старую гвардию. Вот и пришел за тобой, низко кланяюсь: возвращайся на завод. Я отменил приказ о твоем увольнении. Ошибка это была, поспешили, не разобрались.

Воронков кинул сердитый взгляд на Косачева:

— А ты разобрался?

— И разбираться не хочу. Отменил приказ, и все. Завтра же выходи на работу.

— Не имеешь права, — упирался Воронков. — Я по собственному желанию, согласно закону о труде.

— Заболел, или работа тяжелая? — усмехнулся Косачев. — Объясни, чтобы я понял.

— Да не в том дело, работы никакой не боюсь, силенок еще хватает.

— Так что же ты сбежал с завода, как какой-нибудь заезжий бродяга? Ветеран труда! Известная личность в городе! Повернулся и ушел, не сказал ни слова товарищам. Очень красиво? Молчишь? Сказать нечего? Отвечай.

— Сперва послушаю, после скажу.

— Не понимаю я тебя, Петро. Затвердил, как молитву: «По собственному желанию»! Ты же и меня обидел, и на весь коллектив наплевал.