В те холодные дни
Шрифт:
— Ну и варенье же у тебя, Алена Федоровна! Вкуснота необыкновенная! Спасибо, уважила. Давно такого не пробовал.
— Кушай на здоровье. Бери еще, — угощала Алена, подставляя вазочку. — Вон сколько его у меня, сама варила.
Косачев взял еще варенья, помешал ложечкой горячий чай.
— Знаешь, Петро, давно у меня была думка поручить тебе формовку полуцилиндрических заготовок из стального листа. Раз Москва просит взяться за трубы всерьез, хочу весь завод поднять на ноги. Всех до единого. И тебя прошу: помогай.
— И без меня справишься, не хитри.
— Хочешь верь, хочешь не верь, —
— Привыкли на нашем горбу ездить. Знаете, что старики все вывезут. В какую телегу запрягут, такую и потащим, по любой дороге. — Воронков гордо поднял голову, молодецки выпятил грудь.
— Я и говорю, без вас ни в каком большом деле не обойдешься, — подтвердил Косачев. — Бесспорный вопрос.
— Факт! — Воронков ударил ладонью по столу. — Попал в самую точку.
— Значит, договорились? Я отменяю приказ, ты возвращаешься на завод?
— Не-не, — замотал головой Воронков и упрямо насупил брови. — Я не кисейная барышня, нечего меня улещать. Не трать силы, не люблю пятиться назад. Что сделал, то сделал.
— Все горячимся, бывает. Покипим и остынем.
— Остыну, когда помру, — упрямо отрезал Воронков.
— Рано о смерти каркать. Небось до сих пор подковы гнешь?
— На слабину не жалуюсь. Недавно и вправду пришлось тряхнуть стариной. Внук притащил со двора подкову, а я взял ее в правую руку да вот так, рывком, и согнул.
— А сам в отставку пошел. Упрямый, однако.
— Какой уж есть, не обессудь. — Воронков заерзал на стуле, взглянул на встревоженное лицо жены и вдруг засуетился, смущенно и виновато пряча глаза от Косачева: — Да ну тебя к дьяволу, Серега! Пристал со своими разговорами, всю душу вымотал. Давай еще по единой махонькой выпьем, для облегчения. Плюнь на свой мотор. Стучит же, и ладно.
Косачев молча поднял рюмку, повернулся к другу и его жене.
— Будьте здоровы и счастливы! — символически пригубил рюмку и полную поставил на стол.
— И ты так же! — сказал Воронков. — Будь здоров, счастлив и все такое прочее! Эх, Серега, Серега! Как быстро пролетела жизнь! — Он подвинулся к Косачеву, дружески толкнул его в плечо.
У обоих потеплели глаза, они притихли, улыбнулись друг другу.
— Как же ты теперь живешь? — участливо спросил Косачев, оглядывая комнату. — Доволен?
Воронков замахал руками, отодвинулся от стола.
— Полегче вопросов нет? Чтобы душу мою не травить?
— Чего уж ты так? — старалась поправить Воронкова Алена. — Зря распаляешься.
Воронков отвернулся от жены, уставился в лицо Косачеву:
— Ты, Серега, сам посуди. Как хочешь, так и понимай мои слова, считай меня ворчуном или еще кем, а я прямо скажу: недоволен. И опять та же песня: не уважили моей просьбы, обидели.
— Опять заводское начальство? — спокойно спросил Косачев.
— И заводское и районное. Ты честно скажи: разве эта квартира для меня? Две малые смежные комнатушки и прихожая размером трамвайной площадки, вдвоем не повернуться. Да еще на четвертом этаже, без лифта.
— Без
— Оно, конечно, молодому ничего, а нам, старикам, трудно. Ты же знаешь, как я жил. Был свой просторный дом в слободе, двор, сарай, погреб и разные там пристройки. И сыновья на глазах росли, и снохи потом появились, и внуки. Все жили вместе, за один стол большой семьей садились, весело было, шумно. Жизнь была. А теперь что? Разбросали семью по разным домам, у всех отдельные квартиры, ни внуков не вижу, ни с сыновьями, ни с дочкой не посижу за столом. Совсем не знаю, как они живут, что думают, чем занимаются. Залез я в эту кабину на седьмое небо, как в самолете сижу, будто куда-то лечу и никак не могу долететь. Собаку вот взял с собой, да разве ей тут житье? Собака волю любит, без воздуху ей тошно. Ей бы на воле гулять, а она вон лежит в прихожей на подстилке. Внуки приходят, санок негде поставить. А об гостях и не говорю, сколько их сюда поместится? Всех друзей растерял, полгода родных за столом не видел.
— Вот расписал! — дружески засмеялся Косачев. — Ну и дошел он у тебя, Алена, ворчит, как столетний дед.
— Всю правду говорит, — поддержала мужа Алена Федоровна. — Ты, Сергей Тарасович, другой человек, легкий на поворотах, тебе хоть бы хны, а Петя все к сердцу принимает.
— Да ты, выходит, русский порядок забыл? Обычаи народные тебе уже нипочем стали? — ворчливо толковал Воронков.
— Я не с неба свалился, вместе с вами вырос, — отпарировал Косачев, — и жизнь прожил.
— Стало быть, должен понимать людей. Возьмем сегодняшний случай, к примеру: приехал ко мне ты, директор завода, а кто видит? А там бы, на старой моей квартире, все соседи, самолично увидели бы, какой гость к Петру Максимовичу пожаловал.
— Теперь у всех так, — сказал Косачев. — Со старыми домами расстаются, в новые въезжают. Многим это нравится, хоть есть и такие, что ворчат, как ты. Старые привычки трудно ломать.
— Да зачем же все ломать? — возмутился Воронков. — Кому нравится или негде жить, пускай едет в новый дом. А у меня дом был справный, никому не мешал, до сих пор там заброшенный пустырь, все травой заросло. А мне не разрешили остаться. Как ни просил в исполкоме, они свое: «Нельзя! Для вас же новый дом построили, вот и селитесь. Советской властью недовольны или как?» — спрашивают. Молокососы чертовы: я за нее, за Советскую власть, кровь проливал, а они — «недовольны». Дурит, мол, старик, что его слушать? Взяли и сломали бульдозером мой старый дом, так до сих пор и стоит поваленный. А я бы мог там жить за мое почтение.
— Хорошо, что ты мне про все рассказал, — успокоил друга Косачев. — Авось вместе придумаем, как тебе помочь. Пойду в горсовет, попрошу, чтобы тебе с Аленой переменили квартиру. На четвертый этаж без лифта трудно в таком возрасте ходить. Сам нынче убедился. Тебе нужно на первом этаже, и желательно с лоджией или с верандой, и чтобы лесок рядом или парк.
— А сделают? Уважат? — спросила Алена с надеждой.
— Думаю, уважат, — сказал Косачев. — Петро не какой-нибудь рядовой проситель. Старый рабочий, человек заслуженный. Да и мою просьбу учтут, я депутат и городского и Верховного Советов, вы же за меня голосовали.