В те холодные дни
Шрифт:
— Да что вы, Сергей Тарасович? Я и без просьб со всей охотой. Только вот прошлогодняя история с трубами не выходит из головы. Поспешили, и сами знаете…
— Мы же с вами и тогда понимали, что шли на риск. Та партия опытных труб была изготовлена нами фактически полукустарным способом, мы работали почти вслепую, с помощью примитивных временных приспособлений.
— Это верно, — согласился Водников.
— А если теперь мы своими обоснованными расчетами докажем перспективность нашего способами правительство в принципе утвердит проект, даст средства, придется в кратчайший
Водников давно знал и хорошо понимал замысел Косачева, но такой широкой перспективы до этого разговора он не представлял. Он внимательно слушал Косачева и, глядя на его лицо, следя за выразительными жестами рук, восхищался энергией и умом этого человека.
— Надо ясно понять, — сказал Косачев, наклоняясь к Водникову, — что если мы добьемся утверждения нашего проекта в правительстве, то тем самым возьмем на себя и огромную ответственность. Легкой жизни не будет. Пойдут трудные дни, бессонные ночи.
— А когда у нас не было трудных дней и бессонных ночей? — с доброй улыбкой спросил Водников.
— Верно, Кирилл Николаевич. Живем, как в старой песне поется: «И вся-то наша жизнь есть борьба».
Он смолк и, слегка наклонив голову, долго смотрел на Водникова. Ему нравился этот человек с обветренным открытым лицом, с чуть заостренным носом, слегка впалыми щеками, с выразительными карими глазами, поблескивающими в глубоких впадинах под густыми черными бровями. Он умный, красивый, в его манерах чувствуется воспитанность и интеллигентность. И одевается он элегантно, всегда свежая сорочка, модный галстук, отутюженный костим, и шляпу умеет носить как-то особенно, можно подумать, что артист. Сколько помнит Водникова Косачев, он, кажется, никогда не выходил из себя, не впадал в истерику в сложных ситуациях. Всегда держится с достоинством, умеет владеть собой и никакого пижонства не терпит. Приятный человек, настоящий мужчина.
— Устали, Кирилл Николаевич? — участливо спросил Косачев. — Задал я вам работу.
Водников улыбнулся и нечаянно уронил на пол папку.
— Извините, Сергей Тарасович, — сказал он, поднимая рассыпавшийся веер бумаг. — Тут срочные документы, нужно подписать.
— Оставьте на столе, — сказал Косачев и протянул руку, прощаясь. — Идите работать.
Но не успел Водников открыть дверь, как Косачев остановил его:
— Я вас прошу, Кирилл Николаевич, торопиться с материалами. Подключите к этому делу вашего зама и всех, всех товарищей. До моего отъезда в Москву нам придется не раз собраться на заводе, у меня в кабинете. Я сообщу, назначу время. Скажите Уломову, пусть подготовит партком.
Водников посмотрел на Косачева с плохо скрываемым удивлением: «Совещание на заводе? Не считаться с докторами?»
Опустив глаза, Водников сказал директору:
— Не беспокойтесь, Сергей Тарасович. Все подготовим, сделаем, как положено. Весь завод уже на ногах, люди знают, с каким заданием вы приехали из Москвы.
Водников
«Нас голыми руками не возьмешь, — думал он о Косачеве, присоединяя к нему и себя, и других инженеров, и мастеров, и рабочих завода. — И эту гору свернем».
В тот же день вечером в больнице появился секретарь парткома завода Уломов. Прежде чем подняться к Косачеву, он заглянул к главному врачу. Анализы плохие. Высокое давление, сердечные перебои — словом, неприятная картина.
— Что же делать? — спросил Уломов. Главный врач спокойно ответил:
— Думаю, все обойдется. Постепенно, конечно, не сразу. Не вижу поводов для серьезной тревоги, однако, знаете, возраст и изношенность организма со счетов не сбросишь.
Расплывчатость рассуждений главного врача раздражала Уломова. Он встал со стула, прямо спросил:
— Значит, ничего опасного?
— Надеюсь, да. А впрочем, я не пророк.
— Все-таки, можно навестить Сергея Тарасовича? Я ненадолго. Его, кажется, предупредили.
— Пожалуйста. Только именно ненадолго. И не тревожьте больного вашими сложными проблемами. Я же знаю, что происходит на заводе.
Уломов пробыл у Косачева более часа. Сергей Тарасович не отпускал его, рассказывал подробности разговора с министром, развивая свои планы, о которых уже перед этим говорил Водникову.
— И прошу тебя, включайся в дело, помогай.
— Завтра соберу партком, пусть Водников доложит обстановку. Что передать товарищам?
— Личную мою просьбу, чтобы все засучивали рукава и брались за дело. Остальное сам скажу, скоро увидимся.
Прошло еще несколько дней.
Косачев чувствовал себя хорошо, был в бодром настроении и откровенно «нажимал» на лечащего врача, надеясь выписаться из больницы.
— Что вы меня здесь держите, доктор? У меня ведь железное здоровье.
Старый, опытный доктор дружески сказал Косачеву:
— Знаете, дорогой… И железо изнашивается. А в вашем возрасте, да при такой работе… Помните картину художника Верещагина «Смертельно раненный солдат»? Пуля уже пробила солдату грудь, а он еще бежит в пылу сражения…
— И прекрасно! — сказал Косачев с мальчишеским задором.
— Вот вы и есть такой солдат. Пока еще бежите, а здоровьишку вашему вот-вот конец.
— Ну что вы говорите, доктор!
— Ради вашей же пользы говорю правду. В самый раз вам теперь подлечиться, отдохнуть как следует.
Косачев усмехнулся:
— Работать надо, не отдыхать.
— Всех дел не переделаешь. Есть же предел человеческим силам. Без отдыха — нельзя.
— Что вы имеете в виду? — спросил Косачев, не скрывая досады. — Какой отдых?
— Нельзя столько лет без передышки тащить такой воз, как ваш заводище. Я же знаю вас, Сергей Тарасович, более двадцати лет, вижу, как вы работаете. На износ.
— Вон вы о чем? — засмеялся Косачев. — К смертельно раненным солдатам меня приписали? Бегу, как смертельно раненный солдат? Советуете остановиться? Не-ет, доктор. Бегу и буду бежать. Другого от меня и не ждите.