В темноте
Шрифт:
Я помню, как мне было грустно, когда Соха ушел, как мы думали, навсегда. Когда-то он был для нас посторонним человеком, но теперь стал буквально членом семьи. Я вспомнила добрую учительницу, приходившую к нам в гетто, чтобы забрать меня к себе. Тогда я не захотела уйти, но теперь я бы ушла с Сохой. Я абсолютно уверена, что согласилась бы, если б он это предложил. Насколько мне было известно, такой вариант никогда не обсуждался, но если б дошло до этого, я бы не чувствовала, что расстаюсь со своей семьей.
Такие мрачные мысли, даже после всего пережитого, были совершенно не в моем характере, но ведь в тот момент я была уверена, что больше никогда не увижу Сохи. Сейчас я не могу в точности сказать, день или ночь была там, снаружи, но для нас, оставшихся в дождеприемнике под Бернардинским костелом, наступили самые беспросветные часы.
К
И вот наконец из трубы выглянул… Соха!
– Польдю! – воскликнул папа. – А где же Стефек?
– Сегодня, кроме меня, никого не будет, – ответил Соха.
– А завтра? – спросил папа.
– Завтра – посмотрим.
– А Ковалов?
– Завтра будет видно…
В этот день состоялся наш последний разговор о деньгах и решении товарищей Сохи перестать помогать нам. О разногласиях между нашими спасителями речи не шло. Возможно, Соха с моим отцом придумали какие-то другие условия сотрудничества, но я об этом ничего не знала и не знаю. Главное, Соха вернулся и теперь нас больше не бросит!
И наша подземная жизнь вошла в привычную колею. На следующий день Соха вернулся в сопровождении Вроблевского, что послужило поводом для еще большей радости. Ковалов опять остался часовым…
Дни снова стали похожи один на другой, но случались и вариации. Однажды, вскоре после того, как у нас кончились деньги, Соха с Вроблевским очистили принадлежавший немцу магазин. У Сохи, раскаявшегося вора, это преступление угрызений совести не вызвало, потому что немцы первыми отобрали у нас все, и, по его разумению, он всего лишь восстанавливал справедливость. Я так и не узнала, как он придумал эту операцию, но как-то утром он сообщил нам, что они с Вроблевским сбросили в расположенный неподалеку колодец несколько десятков модельных мужских рубашек. К тому моменту мы прожили в подземельях уже несколько месяцев и наша одежда превратилась в лохмотья. Соха подумал, что, получив новую одежду, мы хоть немного воспрянем духом. До войны Берестыцкий был портным в Лодзи, и я помню, как он восхищался качеством этих рубашек. Несколько следующих дней мы, наверно, выглядели смехотворно, потому что все до единого, и мужчины, и женщины, и дети, расхаживали по Дворцу в шикарных мужских рубашках. Но со временем и они износились и пришли в негодность.
Кроме одежды, наши спасители вынесли из того магазина и другие вещи, в основном ткани, которые они потом продали на черном рынке. На вырученные деньги они покупали нам хлеб и другие продукты. Совесть Соху ничуть не мучила: он видел в этом лишь возможность переложить на плечи немцев часть расходов по нашему содержанию.
– Это справедливо, – сказал он, – а значит, так тому и быть!
Случались у Сохи с Вроблевским и другие удачи. Один раз Соха наткнулся на грузовик с картошкой. Это было зимой, повсюду гуляли слухи, что картошки не будет. Мой папа прочитал об этом в газете. Нас это тоже касалось – ведь мы питались картошкой почти постоянно. Забеспокоился и Соха. Чем больше денег они с коллегами тратили на нас, тем меньше у них оставалось для себя, а Ковалов с Вроблевским и так давно ворчали, что у нас не осталось ни гроша. Увидев грузовик, Соха подумал, что можно было бы переправить немного картофеля во Дворец и тогда ему с Вроблевским не придется тратить деньги на покупку картошки и таскать сумки с ней по тоннелям.
Соха был один. Он нашел поблизости канализационный люк, под которым, по его прикидкам, не было воды, и начал сбрасывать туда мешки с картошкой. Неожиданно появились немцы – то ли из СС, то ли из гестапо. Один из них остановил Соху и спросил:
– Зачем вы сбрасываете картофель в канализацию?
– Картофель гнилой, – ответил Соха с уверенностью человека, выполняющего важное задание. – Мне приказали от него избавиться.
Соха отвечал настолько убедительно, что немцы оставили его в покое. Закончив, Соха закрыл люк и запомнил место его расположения.
Еще я помню, как Павел поскользнулся и, кажется, сломал ногу. У нас не было ни гипса, ни материалов для того, чтобы наложить шину. Соха не имел возможности добыть такие медицинские товары или купить обезболивающее, а посему Павлу осталось только несколько недель сидеть без движения и ждать, пока срастется кость. К счастью, нога зажила довольно быстро.
А в другой раз в нашем убежище случился небольшой пожар, чуть не погубивший нас всех, т. е. чуть было не сделавший то, чего не смогли сделать немцы. Вайнбергова варила суп, и у нее перевернулся примус. Это был настоящий пожар. В одно мгновение огненный шар разросся до масштабов, опасных для обитателей крохотного бункера. Деться нам было некуда. Мы бы наверняка сгорели или задохнулись, если б Корсар с папой не набросили на горящий примус одеяла. Но тут загорелось одно из одеял. Затем кто-то решил забросать огонь использованным карбидным порошком. Я уже говорила, что мы сваливали его в кучу на краю Дворца. Мужчины горстями кидали отработанный карбид на открытое пламя. Дело пошло на лад. В то же время мама с Кларой затыкали маленькое отверстие, ведущее из убежища на улицу – чтобы нас не выдал поваливший на улицу дым. Сами того не думая, они перекрыли единственный в бункере источник поступления кислорода. В результате этих одновременных действий пожар был потушен – в тот момент, когда нам всем уже нечем стало дышать! У всех обгорели волосы и брови, а лица покрылись сажей…
Пришедшие на следующий день Соха с Вроблевским похвалили нас за героизм и изобретательность, но нам казалось, что в те страшные 10–15 минут мы вовсе не проявили ни того, ни другого. Скорее, с пожаром удалось справиться чисто случайно, предприняв все, что может прийти в голову людям, оказавшимся в почти безнадежном положении.
Еще я помню, как месяцев через семь подземной жизни мы с Сохой и Вроблевским праздновали Рождество. Соха говорил об этом несколько месяцев. Он считал, что раз уж он отпраздновал с нами еврейский Новый год, мы, в свою очередь, обязаны отметить с ним его праздник. Я даже представить не могу, как Сохе с Вроблевским удалось убежать от своих семей в такой важный день, но они провели почти все рождественское утро и большую часть дня с нами. Они принесли с собой водки с бутербродами, и бункер наполнился весельем. Папа беспокоился, что Соха и Вроблевский выпьют лишнего и разболтают о нас. Папа не пил, но при необходимости мог притвориться, что выпивает, чтобы поддержать компанию. Он наливал себе водки, а потом тайком выливал ее на пол, надеясь, что таким образом меньше спиртного достанется нашим спасителям. Позднее мы выяснили, что у Сохи были точно такие же опасения в отношении Вроблевского. Каждый вечер по пути домой Вроблевский предлагал зайти куда-нибудь выпить, и это вызывало у Сохи беспокойство. Он не сомневался в честности и преданности своих товарищей, но не знал, как они поведут себя выпивши. Мало того, он не был уверен и в себе самом и поэтому решил, пока мы будем находиться под его защитой, не принимать больше одного-двух стаканчиков…
Конечно, мы отмечали еще и дни рождения или юбилеи, но все эти праздники были для нас не столько праздниками, сколько поводами поздравить себя с тем, что нам удалось дожить до очередной важной даты, несмотря ни на что. Особенно пышный праздник Соха устроил на день рождения моей мамы. Он восхищался тем, как она заботилась о своих цыплятах, как ухаживала за бабулей, как поддерживала других женщин, как достойно переносила тяготы и лишения. В тот день он опять принес водки, и моему отцу снова пришлось притворяться, что он пьет больше, чем обычно…
К этим праздникам наш папа всегда готовил какой-нибудь спектакль. Он писал пьески, сатирические сценки или перекладывал на новый лад популярные песни. Сценки были пародиями на членов нашей группы, и мы смеялись над ними до слез. В песенках, тексты которых были построены на игре слов, как правило, высмеивались мы сами или наши приключения. Папа верил, что наше положение не столь безнадежно, чтобы над ним нельзя было посмеяться. У Галины тоже было весьма острое перо, и мы периодически включали в наши представления ее стихи и басни.