В темноте
Шрифт:
У моих родителей в магазине было всего несколько сотрудников, и никто из них в отличие от работников бабушки и дедушки не опустился до предательства. Почти все они остались работать в магазине после его перехода в госсобственность, но папе пришлось искать другую работу, потому что в коммунистической России не было места тунеядцам и нахлебникам, живущим за счет других. Он устроился в пекарню, находившуюся на первом этаже нашего дома, и это очень помогло нам, когда русские начали нормировать распределение продуктов. В городе появились длинные очереди за хлебом, но, благодаря «служебному положению» отца, нам стоять в этих очередях было не нужно. Иногда мы меняли лишнюю буханку хлеба на другие продукты. Нередко отцу удавалось утащить с работы немного хлеба для друзей или родственников. Однажды в пекарню пришла дополнительная партия сахара, яиц и прочих продуктов, и папа спрятал неучтенные излишки в квартире нашего консьержа Галевского,
За считаные недели русские полностью реорганизовали жизнь Восточной Польши. Во Львове они национализировали все частные предприятия. Оборотистая советская бюрократическая машина всего за несколько недель смогла превратить капиталистическую Польшу в коммунистическую Россию. Просто какая-то черная магия! Все контролировали энкавэдэшники, которых люди в Польше панически боялись. Русские тоже жили в постоянном страхе. Агенты НКВД знали о нас практически все, следили, куда и когда мы ходим, решали, кого оставить в городе, а кого выслать. Сегодня коммерсанты еще работали в своих магазинах и конторах, а завтра уже оказывались на улице, а то и в тюрьме. Все должны были работать, потому что иначе грозила высылка в Сибирь. Людям приходилось выстаивать очереди к русским чиновникам, а потом выяснять у них, на какую работу они годятся. Отец все время боялся, что нашу неработающую маму отправят в ссылку. Да, она не могла работать, потому что сидела с двумя маленькими детьми, но русские не всегда дружили с логикой.
Но меня, совсем малютки, все эти неприятности не касались. Более того, меня не волновали и перемены вокруг. Большинство этих перемен я вообще не замечала. Конечно, мне не нравилось царившее в семье напряжение, ощущение неустроенности, горестное выражение, все чаще мелькавшее на лице матери, но настоящее значение для меня имел только тот факт, что теперь мама почти все время дома, рядом. А еще компанию мне составляли и мой воображаемый дружок Мелек, маленький брат и Пушок.
Время от времени папа забирал меня из школы, и мы вместе шли домой. Однажды я предложила ему пойти домой другой дорогой.
– Так будет короче, – сказала я ему.
Папа улыбнулся. Ему понравилось, что я сама додумалась, как сократить путь. Он сказал, что в этом главная проблема жизни под русскими. Все делают только так, как им было сказано. Никто не думает своей головой. Никто не ищет лучшего пути.
В свободное от школы время я почти все время проводила с мамой и братом. Мама водила нас гулять в местечко Wysoki Zamek. Высокий замок. Весь город с этих холмов был виден как на ладони. На эти прогулки с нами часто ходила моя тетя со своими детьми. Мы играли, смеялись, взбирались на холмы, носились по тропинкам, и, смотря на нас, детей, наверно, было невозможно представить, что мы живем в городе, где царит смятение…
Именно во время советской оккупации мама впервые сводила меня в кино. Первым фильмом в моей жизни была «Белоснежка и семь гномов». Недалеко от нас находился кинотеатр, и мама решила устроить небольшой праздник себе и мне. Я и сейчас помню, как, задрав голову, с изумлением смотрела на экран, всем существом впитывая яркие краски и веселые песенки. Такого способа рассказывать сказки я еще не знала. До сих пор я и не слышала о такой штуке, как кинематограф, но теперь сидела в зале и, уставившись на экран, даже не вспомнила об ощущениях нервозности и неуверенности, пронизывавших всю нашу жизнь. Для меня, ничего еще не понимавшего ребенка, это были мгновения высшего счастья.
Иногда мы с мамой носили отцу на работу обед. Дома мы его почти не видели, потому что ему приходилось работать на двух (а иногда и на трех) работах. Днем и вечером он работал в расположенном на другом конце города спортклубе. Папа всегда активно занимался спортом (он хорошо играл в волейбол и в футбол) и как-то умудрился получить место в этом клубе. Русские придавали особое значение физкультуре и спорту, и его пост в клубе считался должностью весьма важной. Клуб размещался в огромном здании со спортзалом и бассейном. С другой стороны, вполне может быть, что он казался мне тогда огромным, потому что это я была маленькой. По-моему, поплавать в бассейне я смогла всего раз. Брат был еще совсем маленьким, и организовать мой поход в клуб было сложно. Обычно мы забегали к отцу совсем ненадолго, он съедал обед, мы собирали грязные тарелки и сразу отправлялись домой.
Наверно, впервые я почувствовала советскую оккупацию в тот момент, когда нас «уплотнили». Владельца нашего дома уже выслали из города, но нам разрешили жить в нашей огромной квартире.
Я часто просыпалась посреди ночи. Я звала маму, и она, присев рядом со мной, шептала:
– Тише, тише, тише. Шшшш, шшшш, шшшш.
Она повторяла это снова и снова. Звук ее голоса, ласковые руки и ритмичный шепот успокаивали меня, и я опять погружалась в сон. Однажды ночью я проснулась и позвала маму, но вместо нее подошла пани Боднер. Я была в полусне и не поняла этого. Она взяла меня на руки и начала шептать:
– Тише, тише, тише. Шшшш, шшшш, шшшш.
Снова, снова и снова. Мама рассказала ей, как меня успокоить, но я вдруг поняла, что это не мамин голос, проснулась и зарыдала. В тот же момент я испугалась, что за плач меня могут наказать, но потом решила, что если начнет плакать и братишка, то о моем проступке все просто забудут. Я подбежала к колыбели Павла и стала рыдать прямо над ней – все громче и громче. В конце концов заплакал и малыш!.. Несчастная, растерянная женщина не знала, что делать.
Да, наша теперешняя жизнь сильно отличалась от прежней – до прихода русских, – но для меня эта разница была не столь уж значительной. В детстве легко привыкаешь к чему угодно, и я быстро привыкла к этим новым людям. В какой-то момент мне стало казаться, что они жили с нами всегда. Я привыкла к тому, что теперь приходилось питаться совсем другой едой, что у нас все время не хватало денег, что мы перестали ездить на дачу. Я привыкла даже к новому языку и научилась немного говорить по-русски. Да, мы лишились магазина. Да, у нас в квартире живут чужие люди. Да, за каждым нашим движением следил НКВД. Да, мои родители все время боялись. И все же мой мир, мир девочки 4–5 лет, изменился очень мало. Я перестала быть принцессой, но у меня по-прежнему было все, что я только могла пожелать. Конечно, теперь у меня было не так много чудесных вещей и игрушек, но их все равно было больше чем достаточно. Жадничать было нельзя, ведь в коммунистической России все нужно было делить поровну. У меня была мама, с которой мы теперь почти не расставались. У меня был папа, на лице которого появлялась гордая улыбка даже от такой мелочи, как придуманный мною короткий путь до дома. Конечно, он был очень занят и постоянно переходил с работы на работу (некоторое время он работал даже фельдшером!), но всегда находил для меня хоть капельку времени. У меня был братишка. У меня был щенок, канарейки и кузины. У меня были подружки. Одним словом, я жила полной жизнью.
Но и такой жизни скоро пришел конец… На этот раз изменения были такими, что не заметить их не мог даже ребенок.
В июне 1941 года, спустя почти два года после того как немцы остановили свое наступление прямо на окраине Львова, в небе снова загудели «мессеры». Мои родители, судя по всему, догадывались, что это рано или поздно произойдет, но на моей памяти они ни о чем подобном не говорили. И снова разрывы бомб, и снова мы прячемся в подвале у бабушки с дедушкой. И снова я помогаю катить коляску Павла с нашими пожитками. На этот раз мы ждали самого худшего, и 29 июня 1941 года, когда в город вошли подразделения вермахта, паника охватила весь город. Пакт о ненападении был нарушен. Русские ушли. Евреи боялись выходить из своих домов. А на улицах плясали ликующие украинцы. Дело в том, что немцы пообещали украинцам «Свободную Украину», и те встречали своих избавителей цветами. Немцы в касках и черных кожаных плащах парадным строем ехали на мотоциклах по улицам, а украинки выбегали на мостовую и, лавируя между мотоциклами, обнимали и целовали солдат. Мы наблюдали за всем этим с балкона. Отец был мрачнее тучи.