В тени двуглавого орла, или жизнь и смерть Екатерины III
Шрифт:
Приехавшие шведы хотели знать, согласится ли русский император отпустить на шведский престол принца Георга Ольденбургского. Прежде чем начать в Швеции действовать в его пользу, они хотели быть уверенными, что не получат отказа и в случае формального предложения, ибо риск был чрезмерно велик.
После аудиенции у императора Сперанский сообщил шведским депутатам, что Александр вряд ли отпустит чету Ольденбургских, поскольку имеет на ее счет совершенно иные планы. Шведы отправились обратно ни с чем, а проблема пустующего шведского трона разрешилась достаточно скоро и совершенно неожиданным образом: шведским королем стал наполеоновский маршал Жан-Батист-Жюль Бернадот.
Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Какими бы негласными ни были переговоры шведов в России со Сперанским, вскоре это обсуждали уже открыто. И свидетельство тому — записи посла Коленкура:
«Некоторые лица из окружения императрицы-матери говорят о принце Ольденбургском, как о кандидате на Шведский престол… В обществе громко говорят, что Государь не хочет вмешиваться в дела Шведские».
Чуть позже Коленкур снова возвращается к этой теме:
«По слухам, стокгольмская партия готова предложить Шведский трон принцу Ольденбургскому, супругу великой княгини, при условии, что Россия возвратит Швеции Финляндию».
Возвращать Финляндию Александр, естественно, не собирался, да и от дошедших до него, наконец, слухов лишь отмахнулся, поскольку официально ему никто ни о чем не докладывал. Слухи эти насторожили Сперанского, который предположил существование шпиона (или шпионов) вдовствующей императрицы в своем штате или — что было более вероятным — в окружении Александра. И это предположение не замедлило оправдаться: о предложении принцу Георгу занять шведский престол узнала Екатерина Павловна.
Узнала она и о том, что Сперанский «отказал» шведской депутации, и тем самым лишил ее вполне реальной возможности стать шведской королевой. С ее точки зрения, это была бы та самая блестящая судьба, о которой она мечтала еще во времена разговоров о браке с австрийским императором. А о том, что она считала себя готовой к ней и достойной ее, говорит и ее несомненно высокое мнение о своем предназначении и осознание своих способностей.
Недоброжелатели Сперанского повернули дело таким образом, что министр не доложил императору о депутации Швеции из-за своего нерасположения к слишком влиявшей на Александра Екатерине Павловне. Получалось, что именно «по вине Сперанского» Екатерина Павловна осталась женой «всего лишь» герцога. Этого она ему не простила.
В марте 1812 г. Сперанскому было предписано оставить Петербург, выехать в Нижний Новгород, потом в Пермь. И на другой же день после отправки Сперанского в ссылку Александр сказал другому своему сподвижнику, князю Голицыну: «У меня отняли правую руку».
Через много лет, уже в 1820 г., он скажет: «Никогда я не верил в возведенную на него клевету об измене».
Не верил. Просто сделал выбор в пользу любимой сестры. И это было очень характерно для Александра, холодный, логический ум которого часто уступал внезапным (или не очень) движениям его сердца. Не зря он чувствовал и даже говорил особо доверенным людям, что не создан для трона, и с удовольствием обменял бы корону на возможность жить обычной жизнью.
Ему не очень верили: большинство людей, наоборот, готовы были бы пожертвовать самой жизнью, ради получения короны. И иногда ее получали. Человек, не приспособленный к роли монарха — отнюдь не редкость, в Европе таких на протяжении столетий было великое множество. Но очень мало было тех, кто признавался в непосильной тяжести бремени власти, и еще меньше тех, кто от этой власти добровольно отказывался.
Начало жаркого лета 1812 года Екатерина
— Боюсь, выше высочество, что ваши мечт а преждевременны, — довольно безжалостно сказала ей Мария, с которой великая княгиня поделилась своими сладкими династическими грезами. — Ваш второй ребенок тоже будет мальчиком.
— Ты уверена? — огорченно задала великая княгиня в общем-то риторический вопрос.
В таких делах Мария никогда не ошибалась, и Екатерине Павловне это было прекрасно известно.
— Абсолютно. А вот третьей родится дочка.
Лицо Екатерины Павловны просветлело, но тут же снова затуманилось.
— Мне бы не хотелось, подобно матушке, всю жизнь провести в беременностях и родах, — сказала она.
— Ну, девяти-то детей у вас точно не будет, — усмехнулась Мария. — А вот четверо — обязательно.
— Но моя дочь будет носить корону в браке? — настойчиво спросила Екатерина Павловна, которой трудно было расстаться с заветной мечтой.
Мария снова улыбнулась.
— И вы, и ваша дочь будете носить корону, — сказала она самым естественным тоном.
— Корону… — начала было великая княгиня, но ее прервал стук в дверь.
— Курьер от его императорского величества, — доложил лакей.
Распечатав пакет, Екатерина Павловна быстро пробежала его глазами и бессильно уронила руку с письмом на колени.
— Война, — сказала она почти беззвучно. — Наполеон перешел Неман. Это война…
В конце июня, с первых же дней вторжения в Россию огромной армии Наполеона, Екатерина Павловна оказалась в центре событий. Постоянно поддерживая связь с императором, принимая у себя в Твери государственных деятелей, она понимала, что беда грозит нешуточная. Дунайская армия еще не успела продвинуться из Молдавии к западным границам с Польшей, которая уже выставила Наполеону восемьдесят тысяч солдат.
Против России двинулась почти вся Европа, а имевшихся в стране войск, вооружения явно было недостаточно. Требовалось время, чтобы собрать силы для отражения 600-тысячной армии Наполеона. Хотя в указе императора Александра о начале войны ничего еще не говорилось об ополчении, мысль о создании добровольных воинских формирований пришла многим. И среди первых была сестра царя.
Шли первые дни войны, а Екатерина Павловна уже сообщала князю Василию Петровичу Оболенскому, состоявшему в Твери адъютантом принца Ольденбургского:
«Я хочу с вами переговорить о мысли, которая овладела мною и которую я уже в общих словах сообщила графу Ф. В. Ростопчину… Я уверена, что не найдется ни один русский, который бы опозорил себя стыдом не пожертвовать для Отечества собою и своим рвением».
Развивая свою мысль о призыве к созданию ополчения, Екатерина Павловна указывает на значение примера Москвы:
«Воодушевление, которое Ростопчин произведет среди своих, быстро распространится на все государство».
В свое время великая княгиня, расположенная к графу Ростопчину за его любовь ко всему русскому (что было не слишком частым явлением среди русской аристократии той эпохи), способствовала назначению графа генерал-губернатором Москвы. Теперь она писала Ростопчину, что ему «предназначено воспламенить национальный дух своего дворянства, известного в государстве богатством и уважением, которым пользуется имя Москвы; что стоит только явиться среди дворянского собрания или в другое общество и представить им опасность, в которой находится Отечество».