В тени невинности

Эйртон Рина

Не похоже, чтобы мальчишка ждал от меня какого-то ответа. Он всё говорил и говорил своим тихим, но довольно грубым для подростка голосом, заставляя меня сосредоточиться. Я не запомнил всего сказанного, хоть слушал очень внимательно и даже в какой-то мере жадно. Каждое слово из чужих уст было для меня откровением.

– Так непривычно, – закончил он свой длинный монолог, когда я окончательно перестал понимать смысл его речи. – Может, мне стоит называть тебя Шоном?

Я сбросил оцепенение и с непониманием взглянул на него.

– Ну…

Имени ты своего не называешь, так что я могу называть тебя как угодно. И ты очень кудрявый. Как Барашек из мультика.

– Во-первых, мои волосы – это не твое дело. А во-вторых, при чем здесь Шон?

– Мультфильм такой был. Ладно, проехали. Я просто хотел разрядить обстановку.

– Не знаю таких мультиков.

– Ну и зря.

Он замолчал и поднес левую руку к лицу, видимо, чтобы протереть глаза. Тут я и заметил бинты на предплечье. Меня это не на шутку встревожило, особенно если учесть судьбу так называемого "отца" мальчишки. Я рефлекторно потянулся к дробовику.

– Что это?

– М? – он напрягся, заметив мою реакцию, но вида не подал. – Эй, расслабься. Это ожог.

– Что-то мне подсказывает, что ты врешь.

– Не вру.

– Если ты укушен, то я пристрелю тебя быстрее, чем ты успеешь пикнуть.

Мальчик состроил злобную гримасу и принялся развязывать бинты. С каждым туром его лицо становилось всё злее и злее, а я только крепче перехватывал дробовик. Наконец пожелтевшая марля упала на тахту, обнажая сморщенную и отчего-то темную, почти черную кожу. Такое случалось на месте укуса, но следов зубов не было. Я специально подошел поближе, чтобы убедиться в этом. Только шрам от ожога.

– У тебя вены на этой руке черные, как у зараженного. Как это?

– Ожогу лет пять. По-твоему я бы смог прожить столько времени, будучи укушенным?

– Не смог бы.

– Тогда вопрос закрыт?

– Да. Извини.

Он мучительно вздохнул, подавляя дрожь. Закрыл глаза и прикрыл предплечье ладонью.

– Просто… больно вспоминать. Такое бывает.

– Поэтому бинтуешь?

– Да.

Мальчик спрятал бинты в карман джинсов и посмотрел на меня.

– Я немного посплю, если ты не возражаешь.

– Спи.

Я не собирался ложиться. Нашел себе занятие в составлении незаурядного текста, достав карандаш и блокнот. Спать рядом с незнакомым человеком – это самая большая глупость, которую возможно было допустить в моем положении. Но мальчишка видимо считал иначе. Оно и ясно: он выглядел уставшим. Лег головой на подлокотник, накрылся тряпкой, будто одеялом, и закрыл глаза, нахмурив свои тонкие темные брови. В свете свечи его черты лица казались еще мягче и плавней, даже чуть заметные следы грязи и крови не портили это.

Он выглядел совсем как ребенок.

Запись вторая. Бандиты

Это была длинная ночь. В голову приходило столько мыслей, что, казалось, она

вот-вот взорвется. Я чувствовал себя ужасно измученным и неживым, как застывшая картинка. Подвальная комната вокруг меня превратилась в декорацию, а я стал актером какого-то глупого фильма. Я даже видел себя со стороны, всего несколько минут, а потом качнулся, чуть не упав, и понял, что задремал. Этот короткий сон не принес сил, лишь отобрал последние.

Первым же делом я попытался заглянуть в заклеенное картоном окошко под самым потолком. Темнота. Я отстранился, вслушиваясь в шорох за стеклом. Толстые стены не давали звукам выбираться не только наружу, но и внутрь. Но мне всё равно стало жутко. Пришлось вернуться на неудобный стул, потирая ладони, чтобы хоть немного согреться. И как этот мальчишка спокойно спит в одной майке? Будь я на его месте, просыпался бы каждые пятнадцать минут. Он же выглядел умиротворено. Изредка вздрагивал, натягивал во сне "одеяло" и тихо сопел.

Когда же он проснется?

Я с нетерпением ждал этого момента и при этом боялся, что он скоро наступит. Что делать? Что говорить? За год без людей я совсем разучился поддерживать разговор. От длинной болтовни у меня пересыхало в горле, я начинал заикаться и путаться в словах.

Нужно ли мне вообще что-то говорить?

Мысли загнали меня в уныние. Я потерялся в своих желаниях, в том, что «правильно» и «неправильно». Окончательно разболелась голова.

Хватит.

Остается только ждать. И я ждал. Принялся следить за медленно стекающим по свече воском. Скоро огонек погаснет – в комнате станет совсем темно. Я не хотел оставаться в темноте. Прикрыл глаза, хоть знал, что могу опять задремать, и сосредоточился только на тактильных ощущениях. Провел кончиком пальца по деревянному подлокотнику стула, представляя себя не здесь, а где-то там, в чуждом и далеком мне мире. В Италии, например. Я хотел бы вернуться в Италию, хоть знал: там не лучше. Но как бы я не думал, как не представлял в голове реалистичные картинки, сознание возвращало меня в этот подвал. И причиной тому был не только незнакомец мирно сопевший на тахте. Комната, запах сырости, тягучая меланхолия и даже этот дурацкий стул напоминали мне о том времени, когда я был ребенком.

Тогда мне было десять – в этом я сомневался меньше, чем в собственном имени. Волосы не вились комичными пружинками по плечам, а были строго по-мальчишески подстрижены.

Я помню тот вечер, тот теплый летний вечер, когда мы приехали в Виллсайл. Сюда меня привезла семья, но не моя: чужие люди, сжалившиеся над плачущим в толпе мальчиком. Думали, что передадут меня в лагерь выживших, в то самое место, куда эвакуировали людей из больших городов. Но в Виллсайле никакого лагеря не оказалось. Конечно, тогда я был в отчаянии. Сейчас же я понимаю, что не случись моя бессмысленная поездка в Виллсайл, мне бы никогда не повстречался Освальд.