В той стране

Екимов Борис Петрович

Легкий звон над водой, над зеленью и цветеньем, над весенним разбуженным миром. Звон праздничный, будто церковный. Ведь нынче и есть праздник – Пасха, Христово Воскресенье.

Но в станице церковь давно порушена. В поселке нет колоколов, даже вокзальный убрали. До церквей далеко. Но звонит; еле слышно, но явственно, и плывет над водой весть благая – хрустальный серебряный звон – светлый праздник: земли и души воскресенье.

Наследство

До последней минуты Егору не верилось, что дело

погано так обернется. Казалось ему: братья одумаются, поймут свою неправду и все перерешат по-честному. На что он рассчитывал, объяснить трудно, но оставалась в душе какая-то последняя, детская надежда. Потому что весь хутор знал, что тетку Таису докармливал он, своими руками. Любого спроси.

Но детские надежды во взрослой жизни – один лишь обман.

Недели не прошло, и усатый армян, Хачик ли Вачик, объявился, как ни в чем не бывало, и, Егора увидев, сказал:

– Все в порядке, дорогой. Будем соседями жить. Заходи… Такое дело надо обмыть.

– Пошел ты… Со своей обмывкой… – только и смог выговорить Егор, с трудом сдерживая вскипевшую злобу.

Он на обед приехал, домой, и, слава богу, уже отобедал, потому что после таких вестей оставалось лишь матюкнуться, закурить и бедной машинешке своей поддать такого газу, что она промчалась ракетой по хутору, оставляя позади шлейф пыли и кудахтанье испуганных кур.

– Значит, армяну… – ругался он вслух. – Докармливать тетку – Егору. Гора, Гора докормит, братушка дорогой. А поместье – армяну. У того – тыща. А Гора утрется, он – свой, братушка. В бога, в креста…

С обеда до вечера долгий срок, тем более летом. Срок долгий, но весь в делах. Сенокос пришел. По-доброму – хоть на неделю отпуск бы взять, чтобы косить, сушить и возить спокойно. Да кто его даст, этот отпуск? В колхозе та же забота.

Вот и проходил день в колготе. Некогда пожаловаться, да и некому: в кабине – один. Нагрузил «зеленку» – поехал, на гумне свалил – снова в поле. А хотелось кому-то пожаловаться, рассказать, просила душа.

– Слыхал? Поместье теткино братья армяну продали. Хачику-Вачику. Значит, докармливать тетку – Егору. А поместье – армяну. А я там сад рассадил, как дурак. Своими руками. – Тут его гнев начинал палить. – Армяну сажал! Хачику-Вачику! В бога, в креста…

Из прокуренной глотки слова вылетали невнятно, с сипом и клекотом и очень похожи были на собачий лай.

Недаром с прошлой зимы к Егору прилипла новая кличка – Шариков. Зимой какое-то кино по телевизору показывали, и конторские дуры – им делать-то нечего, лишь телевизор глядеть – они Егора и окрестили по-киношному.

Прилипло. Полсотни лет прожил мужик и звали его, как положено: Егор да Егор. Покойные мать да тетка по-старинному Горкой кликали. «Горушка, Гора…» Как в детстве.

А тут вдруг – Шариков. Собачья кличка. Хотя на собаку Егор вовсе не был похож. Правда, шерсть на нем росла не по-людски. Добрые-то люди к старости лысеют, а у Егора шерсть лезла до самых глаз. И брови – кустами. А еще был он ругливый. Чуть что – сразу «в бога, в креста».

– Позасели!!! – шумел он в конторе. –

Позажралися!! Как быки на просянике! Лишь гайды бить. Доху на вас нет! В бога, в креста… – лаялся он. А голос был с сипом и хрипом, с захлебом – в самом деле вроде собачий лай.

В кабине машины, в недолгой дороге от поля до гумна, случайному попутчику Егор толком не успевал всего рассказать. Лишь «Хачик-Вачик… Поместье… В бога, в креста…»

А нужен был долгий рассказ. Иначе не всякий поймет, особенно молодой.

Это ведь в старые времена на хуторе Алифановых было не счесть. Миней Алифанов, безногий шорник, в войну его покалечило. Трофим Алифанов, Трушкой его все звали. Бабка Манюрка, двоюродная Трушкина сестра. Мосей Амосович – плотник и столяр. Братья Николай, Степан, Алексей и Федор, по уличной кличке Рогали.

Но к поре нынешней, когда старики перемерли, а молодые разбежались, из Алифановых остались на хуторе лишь Егор – безногого Минея сын, да в соседях у него – родная тетка по отцу, Таиса. Двое теткиных сыновей давно жили в городе, мать свою навещали лишь в пору отпусков.

Егор с теткой Таисой жили по-родственному. Огород ли вспахать, сено привезти, дровец – Егора просить не надо. Себе – и сразу тетке. Так заведено, так положено. Не кто-нибудь, отца родная сестра. Отец помирал, наказывал: «Таису не оставляй».

Время шло. Тетка Таиса старела, уже и корову не в силах была держать, свинью, а потом и коз. Лишь куры во дворе греблись да красный петух-долгожил.

Тетка жила удобно, под боком, и Егор иногда похмелялся у нее. Старая женщина всегда держала «заклятую» бутылку «на случай».

Егору негде похмелиться, жена не дает. Вот он к тетке, потаясь, пробирается и просит:

– Помираю… Выручи…

Тетка Таиса вздыхала, но никогда не отказывала, лишь укоряла порой:

– Гора, Гора… Чего уж ты?.. Ведь не молоденький…

Но наливала. Садилась за стол напротив, качала головой:

– При машине ведь… Не дай бог… Ты уж, Горка, гляди.

Егор не перечил тетке. Тем более голова с похмелья гудела. Скорей бы подлечиться. Он выпивал и сидел, ждал облегченья.

– Это раньше, – продолжала свои речи тетка, – во всем колхозе, на шесть хуторов, одна полуторка. А ныне… – раздумчиво говорила она. – Оттель летит и отсель – летит… До беды недалеко.

Егору легчало, и он еще недолго сидел, слушая теткины речи, потом поднимался.

– Ладно, тетка Тая, пошел… Ты, если чего надо, ты говори, поняла? – наказывал он. – Потому что ты не абы кто, а родная тетка. Я это понимаю. Мне и отец-покойник наказывал: тетку Таису не забывай. И я не забываю. Но иной раз – колгота, сама знаешь.

Он и вправду ее не забывал. Прежде, когда тетка хозяйство держала, сена помогал накосить, привезти. Добыть зернеца ли, дробленки, соломы. Потом, когда она стала хворать, приглядывал за ней. Резали свинью ли, овечку, тетке Тае – свежатинки. Рыбки добыли, ей несли. Молока, каймачка от своей коровы. Иной раз просто блинцов и вареников, свежих щей. Старому человеку все в помощь и в пору.