В той стране
Шрифт:
О теткином наследстве в ту пору не думали. Да и о чем думать? Незавидный флигелек в два оконца… Сарай… Базы… Кому все это нужно? Таких флигельков да мазанок и даже добрых домов по хутору было немало.
Правда, поместье у тетки Таисы было завидное: много земли, а в задах – речка. Птицу ли держать: уток, гусей, или для поливки – все хорошо.
В последние годы, когда тетка состарилась, Егор на ее землю картошку сажал, люцерну – на сено. И садом стал заниматься. У тетки Таисы садишко был немудреный, как и у всех, впрочем, по хутору. Росли там желтые груши-баргомоты, полудикие яблони,
Егор в последние годы, поначалу вроде балуясь, а потом всерьез, стал садом заниматься. Он любил это дело, покойное для души. И рука у него была легкая: прививки приживались сразу. Дед Парамон, отец матери, когда-то слыл первым в округе садоводом и пчел держал. Егор пацаненком летовал с дедом в колхозном саду. Сколько годов прошло, давно умер дед, и хутор, где он жил, давно разошелся. А помнилось: весна, белый цвет, и осень, деревья в спелых плодах. Старинные были сорта. Много яблок. Зеленая «крымка», которая спеет лишь перед снегом и всю зиму лежит, до весны. Желтая, длинненькая «алимонка», алая «ильинка». Даже сейчас Егор помнил сорта винограда: «красностоп» золотовский, ладанковый, белокимшатский, пламенный, «сибирек». Детская память крепкая. Может, она и проснулась через столько лет, когда стал Егор сад разводить на теткином подворье.
Те сорта, что были когда-то, давно ушли. Объявились новые, тоже неплохие. Егору – дело шоферское – мыкаться приходилось по всей округе. Бывал он в Паньшинском плодосовхозе, в Донском. Приглядывал нужное. Готовые саженцы не брал. Подсунут сивка да бурка. Сам прививал, что нравится. И помаленьку, от года в год, хорошеть стал теткин-Таисин сад. Рядами вставали яблони, груши, сливы. Даже грецкий орех, три дерева. И уж продавали из сада понемножку, на зиму запасали. Себе и детям и в город, братьям.
Егор в саду трудиться любил. Никто там не шумит, не торопит. Тишь да покой. Лишь старая тетка Таиса, бывало, прибредет и стоит, на костыль оперевшись. Да хуторские ребятишки наведывались, когда яблоки спеют. Егор их не гонял, а посадил с краю для ребячьего баловства ранние «бель» да «яндыковку».
Думалось порой, что когда-то, на старости лет, он будет в саду все время проводить, от весны до зимы. Поставит шалаш. Займется виноградом, пчел заведет, с ними много работы.
Так думалось. И казалось, ничто не могло тому помешать. Тетка Таиса старилась, болела, а потом померла. И тут, как на грех, свалился на голову этот армян ли, грузин, словом Хачик-Вачик. Их много в последние годы в округе объявилось. Занимались от колхоза арбузами, торговали. Что-то строили, часто рушились их строенья. Селились на пустых хуторах, водили скотину, никто не ведал – колхозную ли, свою, торговали водкой, куревом. Словом, умели жить.
Тетка Таиса померла. Приехали братья. Началась похоронная колгота. А тут этот армян откуда-то взялся. И не к братьям, а к женам их подкатился: то да се, вы – наследники, пять тысяч сразу кладу. Пока Егор да братья расчухались, бабы эти деньги уже своими считали. И потом, когда все открылось, встали на дыбы.
– Мы наследники, по закону! Гора, Гора… – кривили губы они. – Он об своих детях думает, а наши – обсевки? Он тута нажился, на теткиной земле! Картошку сажал, сады… А нам – кусок
Братья сдались. Они лишь пожимали плечами да глаза отводили. Все ж стыдно было.
Егор сначала не поверил. Потом стал материться: «В бога, в креста…» Матерился, но все же надеялся: одумаются братья, поймут. Конечно, деньги деньгами, но и совесть должна быть.
Ждал он недолго. Через неделю объявился новый сосед. Теперь осталось лишь: «В бога, в креста…» и прочее.
Да и полаяться всласть, душу отвести было некогда: сенокос подошел. И колхозные травы не ждали, и свои. Днем Егор мыкался на машине от поля к гумну, до двадцати рейсов делал. Вечерами себе косил, в займище, у лесников. Травокоску пригнал и валял траву.
Дни стояли погожие, валы подсыхали быстро. Субботу и воскресенье по колхозу объявили выходными, чтобы люди с сеном управились.
Егор свое привез, три машины. Хороший стог выложили. И дружку своему успел помочь. Был у него дружок закадычный, годок, однополчанин. Вместе росли, в армию призывались, в одном взводе служили.
В воскресенье, по светлому, с сеном закончили. Егор в гараж отогнал машину, и тогда уж сели спокойно выпить. Сено обмыть – дело святое, тут и бабы слова не скажут, лишь упредят: «Чтобы по-умному…»
Всю неделю Егор ждал этого часа, чтобы спокойно сесть, выпить немного и не вдруг, а перекинувшись словом о том да сем, словно невзначай спросить:
– Слыхали? Поместье теткино братья армяну продали, Хачику-Вачику… Оформили чин чином, в сельсовете, а я с таком остался.
И, услышав в ответ: «Взаправду?.. Да ну…», спокойно все рассказать. Как жила тетка Таиса, старела, а сыновья носа не казали, копейки не слали ей – как хочешь живи. Он ее и докармливал. И про сад, и про все другое. Разговор непростой. Надо, чтобы рядом кто-то сидел, удивлялся и охал, братьев ругал.
Так все и было. Выпили бутылку, потом другую. Наговорились всласть. Потом третью добыли. Дружок был на выпивку слабоват. Ноги его подводили и клонило в сон, но ума не терял. Когда третью бутылку начали, он сказал решительно:
– Давай Хачика подожгем! А сад порубим!
Сказал и рухнул в сарае, где третью бутылку пили, от жены хоронясь.
Дружок сразу заснул. Егор постоял над ним, подсунул какое-то тряпье под голову и пошел курить.
Вина больше не хотелось, разговоров – тоже. Все уже было сказано-пересказано, вылито из души. И там, словно в месте пустом, что-то теперь сладко томилось.
Егор вышел на забазье, к дровнику. Сел там на бревнышко, закурил. Отсюда как на ладони видно было тетки Таисы поместье: флигелек, сараи, зеленый картофельник, который Егор сажал, и сад. Три раскидистых грецких ореха, которые лишь начали плодоносить. За ними – яблони, груши, его руками саженные. А теперь – чужие. Черноусый таракан там хозяин. Запалить его – будет бегать.
Темнело. В окнах теткиного флигеля не зажегся свет.
Егор хоть и был выпивши, понимал: нельзя поджигать, в тюрьму сядешь. А вот сад порубить – можно и надо. Потому что любой в хуторе скажет: он его сажал, своими руками. Что ж теперь, Хачику все отдавать и глядеть со стороны?