В той стране
Шрифт:
Так он сидел да ходил возле гроба, говорил с покойной, порою глоток-другой выпивал из бутылки, согреваясь.
Наконец показался трактор. Гул его он услышал издали. Потом увидел темное. Разглядел: трактор с бульдозерной навеской неторопко шел, расчищая дорогу. Медленно, но приближался. Волочил впереди себя груду снега, оставлял ее на обочине, снова греб.
Он подъехал, с ходу развернувшись задом к тележке, чтобы зацепить ее дышло. Из тесной кабины выбрались дочери покойной, и непонятно, как они там умещались, непомерно толстые, в зимней одежке, в платках.
– Слава
– Поехали, поехали… – заторопил тракторист. – Цепляйте, и поехали.
Дочери покойной неловко, через борт, по колесам, полезли к матери в тележку. Гулый нахваливал себя:
– Все я расчистил, все подготовил…
Подняв тележное дышло, он прицепил его к трактору со словами: «Трогаемся, с богом…» – и полез было в кабину. Но тракторист остановил его с досадою:
– Погоди… Кажется, председатель.
– Молодец, – похвалил его Гулый. – Уважительный. Все же приехал.
– Будет сейчас уважение… – пробурчал тракторист.
Председатель остановился рядом. Но, выйдя из кабины, из-за руля, он и головой не повел на тележку, на дочерей покойной.
– Кто велел сюда ехать? – спросил он тракториста. – Кто велел? Тебе что было сказано?!
– Да вроде… Да ведь… Ревут… – спотыкаясь на каждом слове, пытался оправдаться тракторист.
Гулый вторил ему так же сбивчиво:
– Дизелиха… Другой день уже лежит, не проедем.
– Ревут… А скотина ревет, ты ее не слышишь, – процедил председатель. – Лишь поллитры сшибаешь. Отцепляй! – приказал он.
Он стоял невысокий, тушистый, на бритом лице – отчужденье. Меховая шапка надвинута на лоб, глаз не видать.
– Да рядом тут кладбище… Управимся скоро… – объяснял Гулый. – Ничем не пробьемся.
– Пробьетесь. Чего я тебе сказал?! – возвысил голос председатель.
– Да горькая наша мамушка! – по-дикому закричала одна из дочерей.
Гулый от крика вздрогнул и сдернул с плеча ружье. Бухнул выстрел. Шапку сдуло с головы председателя.
– Еще одна команда – и получишь в лоб, – твердо сказал Гулый.
– Ты… Ты… – сквозь трясущиеся губы пытался продавить слова председатель и шагнул было к своей машине.
– В трактор! – властно приказал Гулый. – Поехали хоронить. Шаг в сторону – побег. Ясно?!
В какие-то мгновения он вдруг изменился: холодно глядели глаза и слова были жесткими, ледяными. Никогда так не говорил. Председатель поднял шапку и полез в трактор. Гулый, с ружьем наперевес, встал в тележке, у переднего борта.
Тронулись. Могучий «ДТ» с навескою шел не торопясь, сгребая и громоздя перед собой груды снега. Тележка катилась легко. Дочери покойной навзрыд плакали, припав к закрытому гробу. Гулый открыл его. Крышка была лишь прихвачена гвоздями. Открыл, поглядел на покойную и снова встал у переднего борта с ружьем наперевес.
Летел из-под гусениц снег, качало, но Гулый стоял возле борта, возле креста.
Добрались до заметенного кладбища. Торчали из снега зубцы забора, кресты, звездочки пирамидок. Могильных холмиков не было
Дизелихина могильная яма была прикрыта горбылем и толем. Скинули снег. Снизу пахнуло не холодом, а земным теплом.
Странные получились похороны. Всё молчком и глаз не поднимая: расчищали, снимали гроб, ставили возле ямы. Дочери плакали. Но о чем?
– Речь держи, – сказал председателю Гулый. – Чтобы по-людски.
Председатель было вскинулся, произнес:
– Ты…
– Речь! – жестко приказал Гулый, шевельнув плечом.
И председатель, набычившись, начал говорить:
– Сегодня мы провожаем в последний путь одного из старейших работников нашего колхоза… Начав свой трудовой путь в далекие годы… – Председатель вначале говорил трудно, а потом слова покатились словно сами собой, по привычке: – В тяжелые годы войны она с честью трудилась на трудовом фронте, заменяя ушедших мужчин. В нелегкие годы послевоенной разрухи… и в последние годы… Таким образом, можно сказать, что вся ее жизнь была отдана колхозу и людям. И мы ее не забудем. Прощай…
– Траурный митинг закрываю, – объявил Гулый, – произведем салют, – и грохнул из ружья в сизое озябшее небо.
Покойная Дизелиха ни слов его, ни выстрелов не слыхала. Она была глубоко под землей, в тишине, покое и наконец в тепле. Зима нынче словно в прежние времена: в декабре на мокрую землю лег снег. Потом сыпало и мело. Земля не промерзла. В ней достало тепла, чтобы согреть старую Дизелиху.
А люди живые остались наверху, в заснеженном холодном мире. Им долго ждать тепла: январь, февраль, март. И неизвестно еще, какой весна будет.
Соседи
Летом в поселке старики поднимаются рано. В старых домах, под низкими крышами ночь напролет копится духота. На воле утренняя свежесть бодрит. Выйдешь во двор, продышишься, и словно новая кровь потекла по жилам. Конечно, не молодая, но жить можно. Наскоро, из горсти, за ночь нахолодавшейся водой сполоснешь лицо. Утренним неспешным дозором обойдешь двор, отворяя ночные запоры. А уж потом наступает черед огорода. За грядкой – гряда, за рядом – ряд. Стрельчатый лук, кружевная зелень моркови, мощные фонтаны багровой свекольной ботвы. Огурцы, помидоры, капуста – под яблоней. Перец да баклажаны. Кислого щавеля грядочка да сладкого гороха. Одно за другим. А потом – тыквы да арбузята. Много всего. Недаром по лету даже привычные руки чернеют, словно земля, и трескаются.
Поутру, от белой зари до поры, пока солнце не поднимется «в дуб», припекая голову, спину, хорошо в огороде работается. Мотыга и лопата легки. Гнется поясница, и руки сноровисты. Проходит час и другой… Там и здесь, в огородах, садах, разделенных нехитрыми заборами, помаленьку текут привычные дела. В такую пору если и увидишь соседа через забор, долгим разговорам – не срок.
– Здорово ли ночевали?
– Слава богу.
И все.
Летним утром солнце вздымается быстро. И вот оно уже стоит над садами, над раскидистыми яблонями и могучими грушами. Даже высоченного тополя тень, лежавшая поперек улицы, стала куцей.