В той стране
Шрифт:
Летнее утро. Окраина степного поселка продолжает день.
На углу тихой улицы – просторный двор. Солнце припекло, и старая женщина, хозяйка двора, оставив дела огородные, возвратилась к дому и летней кухне.
Чайник шумит на плите. Вареная молодая картошка в розовой кожуре дымится из белосахарных лопин. Желто сияет в блюдце горчичное масло. Пришло время завтрака.
Стукнула калитка, прошумела листва смородины, ветки ее клонились над забором и воротцами. Медленно приближались неверные, шаркающие шаги. Это сосед. Старый пиджак на нем, просторные сатиновые шаровары с накладными карманами – бабкино рукоделье –
– Тут я, тута… Здорово ночевал?..
– Здравствуйте, – степенно отвечает гость и жалуется: – Совсем ничего не вижу.
Прожили по соседству долгий срок, и казалось теперь, что всегда был сосед таким: костистым, худым, с глубокими морщинами на бритом лице, в сатиновых шароварах, а хозяйка двора – приземистой, кубоватой, с отекшими ногами. Правда, в последнее время глаза у соседа стали сдавать и с головой творилось неладное.
– Так уж не видишь совсем? – не поверила хозяйка. – В огороде, гляжу, как молодой работал, картошку подбивал.
– Подбивал, – признался сосед, – ощупкой. А кому подбивать? Бабка лежит, некудовая. А я ничего не вижу. Все хуже и хуже. Очков много. Бабкины, мои… – Стал вынимать он очки из просторных карманов: – Столетошние какие-то нашел. Много очков, а проку нет. Ничего не вижу. Надо бы к врачам.
– Давай вызовем, – предложила хозяйка. – В магазине телефон работает, починили.
– Кого вызывать? Нашу? Какая ногами топочет? – спросил сосед. – Спаси и сохрани… Она последнего здоровья лишит. Начнет шуметь.
С участковой врачихой улице не повезло. Была она молодой да ранней. Чуть что, срывалась на крик: «Не семнадцать лет – вот и болит! Годы свои, годы считайте! – и топала ногой, словно коза. – Годы! Годы!» Такую лечбу долго помнили.
– Нет, наша врачиха тут не подмога. – Задумался старик, а потом сказал решительно: – Надо идти в райком!
– Жалкай ты мой… – вздохнула хозяйка. – Картошечки со мной не покушаешь? Чайку попей. Наверно, еще не завтракал. Я вот тоже. Поднялась – не хотела, такие мы едоки. А надо, без этого ноги протянешь, – сыпала она словами, пытаясь помочь соседу: может, забудет он… может, к столу присев, все забудет – всю эту дурь, что гнездилась в последнее время в стариковской его голове.
Но сосед, не слыша ее, словно молодел: распрямлялась спина, в глазах загорался азарт, рука решительно рубила воздух.
– В райком идти! В райком! Напрямки к секретарю! Секретарь нашу врачиху пощуняет! Враз за телефон и зачнет устава читать. Райком, он обязан об людях гориться! Заботу проявлять! Об трудящихся! А я – кто?! Самый трудящийся и есть. С девяти лет начал работать: посыльным, сигнальщиком, потом – матросом, масленщиком, поммеханика, механиком. А после войны как трудились… Всю жизнь. Никогда ничего не просили. Хату – своими руками. Пропитание – тоже своими. В земле роешься, как крот, добываешь себе. Вот так я все и обскажу секретарю. И ему нечем крыть. Трудящий я, об каких он заботу проявлять должен. И секретарь меня в город отправит, в больницу. На машину посадит… Да, на машину! У них много машин и все без дела мыкаются. А человека в больницу свезть – это нужное дело, для этого им машины даны. Инструктора со мной посадит, – вспомнил старик. – Обязательно посадит. Чтоб ездил со мной, по врачам
– Понимаю, мой жалкай… Все дочиста понимаю… – согласно кивала старая женщина. – Гутарь, гутарь… Может, оно так лучше…
Началось это недавно. «В райком…» да «в райком…» На улице, у магазина старик быстро всем надоел. И лишь в этом дворе, соседском, внимала ему старая женщина, вздыхая все горше и горше:
– Гутарь, жалкай ты мой, гутарь… Вздохнула она и теперь, по-бабьему сострадая.
От долгих речей старик быстро устал. Его размаривало; голос звучал все тише, тише и, наконец, вовсе смолк. Склонилась голова на грудь. Спасительная дрема студила и врачевала больную душу.
Старая женщина, хозяйка двора, неспешно свершала свой поздний завтрак в покое, в тиши.
Белый день разгорался. В нехитрых клумбах да грядках двора открылись цветки ползучего солнышка, зазывая гудливых пчел. Ушли в долгую дневную дрему алые граммофончики «зорьки», съежились, будто свянули, до прохлады вечерней и ночной поры.
Старик очнулся внезапно, поднял голову и сказал:
– Пойду. Как там бабка моя.
Старуха его вовсе болела, из дому не выходя.
– Ступай, ступай… Отдохни чуток. Поработал, уморился, теперь – отдохни. Бабке поклон неси. Я к ней на провед приду. С делами управлюсь и надойду.
Старая женщина проводила соседа до ворот, выглянула на улицу. Там, на воле, было пустынно. Молодой народ давно убрался по делам, на работы. Старикам да ребятишкам еще не пришел срок сбираться к магазину в ожидании хлеба и молока.
Отзавтракав, с новыми силами, можно еще кое-какие дела управить, из которых главное – колорадский жук. Полосатенькая эта напасть да мальва ее донимали. День-другой поленись, и картофельного куста не видать, все – красно. А вместо пышной ботвы – голые будылки. Приходилось, что ни день, а то и дважды на дню, в три погибели гнуться над каждым кустом. А глаза – стариковские, спина плохо гнется. Но надо.
Собрала жука и нынче. Целый час на картофельнике провозилась. Под конец в глазах стало темнеть, от жары ли, от работы внагибку.
Но умылась холодной водой, возле кухни в тени посидела и стала собираться в магазин за свежим хлебом да молоком, к привозу.
Она успела ко времени, подошла, когда кучками стоявший народ зашевелился и потянулся к магазинным ступеням, выстраиваясь в очередь. Со двора подвезли хлеб, продавцы его принимали и скоро должны были дверь отпереть.
Очередь слепилась привычно, цепочкою вдоль магазинной стены. И лишь один человек остался в стороне, в тени просторного вяза, где еще минуту назад было людно.
– К военкому! К военкому надо идти! – громко говорил он, то ли грозя рукой, то ли указывая. – Идти напрямки! Товарищ военком, прибыл ветеран-разведчик! Да, разведчик! Записано в военном билете!
Это был, конечно, сосед. Серый пиджак, синие просторные шаровары, коричневая клетчатая кепка.
Старая женщина подошла к нему, сказала:
– Пошли, сосед, в очередь. А то молочка недостанется.
– Достанется! – ответил сосед, не признавая или не видя ее. Иные мысли пленили его больную голову, нынешним не ровня.