В третью стражу. Трилогия
Шрифт:
Нет, и на этот раз, он ей ничего не сказал. Словами не сказал, но глаза ведь тоже умеют говорить. Не знали? Напрасно. И он, возможно, напрасно усложнял им обоим жизнь, не имея возможности, уйти ради нее от жены, и не желая при этом, обижать Таню пошлым адюльтером. Но и Тане отчего-то не хотелось разрушать возникшую между ними "дружбу", а большее... А можно ли построить большее на основе коротких встреч раз в полгода? Возможно, может быть, чем черт не шутит... но у нее так не получалось. А потом...
То, что случилось с ней сейчас, было похоже на сказку. Жестокую,
"Не так ли, подруга?"
"Не знаю, но он мне нравится... Он..."
***
И вот гуляет она по Праге, потихоньку свыкаясь с двойственностью своей новой натуры, которая - двойственность, - следует отметить, чем дальше, тем меньше ей мешала. Гуляет и видит вдруг кафе, про которое когда-то давно, несколько лет назад, то есть, в той еще жизни, гид рассказывал московским туристам. В этом, де, кафе - то есть, каварне, если правильно говорить - сиживал в оно время сам великий Кафка.
"Кафку читала?" - интересуется она у своего Альтер Эго.
"Нет..." - всплывает слабое удивление откуда-то из подсознания.
"Тогда, в койку!" - смеется мысленно Таня, толкает дверь, слышит звон колокольчика, и упирается взглядом в холодные голубые глаза, в которых - или это ей только мерещится?
– начинает происходить такое, что у нее самой мороз по позвоночнику и жар по щекам и... ну, в общем, по всему телу.
Такое можно придумать? Ну, разве что во второсортном любовном романе! А в жизни... Нет, в жизни, разумеется, порой случаются очень странные совпадения, но... редко!
И вот он сидит в кафе напротив, пьет кофе, курит сигару и читает газету. Он совершенно непохож на себя, но все-таки он - это он, потому что от немца, как поняла Таня, осталась только внешность. И внешность эта, надо признать...
Стресс и гормоны!
– сила пострашнее красоты. В двадцать три года так и должно быть, а уж когда на тебя смотрит такими глазами такой мужчина! Но ведь и обаяние Олега, который был симпатичен Тане еще там: "где-то и когда-то, в еще не наступившем", - никуда не делось. Так что, ой! И еще раз ой! Потому что влюбиться в ее обстоятельствах... А почему бы, собственно, и не влюбиться?
"Любовь на Титанике...
– думает она, отступая от решетки и, повернув голову влево, чуть заметно улыбается молодой женщине в приталенном бутылочного цвета пальто с пышным воротником из рыжей лисы.
– Ну, где-то так и есть. Европа тридцать шестого года - тот еще Титаник".
2.
Олег Ицкович, Вена
, 8 января 1936 года
А делать ему, как оказалось, совершенно нечего. Олег даже удивился такому раскладу. И Вена ничуть не манила своими очевидными архитектурными достоинствами, и идти разыскивать Зигмунда Фрейда или Стефана Цвейга, которые здесь сейчас жили, вдруг расхотелось.
И Таня еще... Олег бродил по улицам Вены, что называется, не разбирая дороги. Куда ноги несли туда и брёл по холодным, кое-где припорошенным снегом
"От же!" - но у него даже слов не оказалось, чтобы выразить свои чувства, потому что мелодия эта каким-то совершенно невероятным образом вернула его "во вчера", в уютную пражскую каварню, ничем принципиально не отличимую от этого, например, венского заведения. И Олег "услышал" другую мелодию, и снова увидел идущую к нему через зал Жаннет, и сердце его наполнилось теплом и восторгом.
Сказать, что Жаннет произвела там, в том пражском кафе, фурор, значит, ничего не сказать.
Фурор, фураж, фужер
! Люди - их было немного счастливцев, услышавших в 1936 году чарующее "Танго в Париже", да еще в таком исполнении, - так вот люди эти повскакали с мест и аплодировали стоя, и улыбались, и чуть ли не плакали от переполнявших их чувств. Они были возбуждены и счастливы, и, честно говоря, Олег с Таней тоже были счастливы, но Таня застеснялась вдруг, покраснела, и заторопила Ицковича, предлагая как можно скорее покинуть место своего неожиданного триумфа. И Олег не стал с ней спорить, купил Тане-Жаннет букетик каких-то цветов - и откуда в зимней Праге цветы?
– кинул на столик деньги, и, подхватив, девушку под локоть, повел из зала. Но не тут-то было. В фойе их перехватил один жовиальный толстячок, настолько похожий на карикатурного буржуя, что Ицковича чуть на смех не пробило.
– Тысячи извинений, - сказал "буржуй" по-немецки.
– Я не знаю, кто вы, фройлен, но вы великая певица! Поверьте человеку, который отдал антрепризе двадцать лет своей жизни, - он был возбужден, по высокому лбу с залысинами стекал пот.
– И песня! Боже мой, какая у вас песня! Вы войдете с ней в историю, фройлен! Вам будут аплодировать лучшие залы!...
– Благодарю вас, - остановила поток его красноречия Татьяна.
– Но это не входит в мои жизненные планы.
Голос ее звучал настолько холодно, что антрепренер даже отступил на шаг, но сдаваться, судя по всему, не собирался.
– О, прошу прощения, мадемуазель! Прошу прощения! Я был...
– зачастил он, оправдываясь.
– Я был невежлив. Ради бога! Но, может быть, вы будете так любезны, взять мою визитную карточку. Если вдруг...
"Если вдруг!
– согласился с ним Олег и вошел в кафе, откуда долетало танго.
– А почему бы и нет?
– спросил он себя, садясь за столик и извлекая из нагрудного кармана пиджака крошечный белый прямоугольник визитки.
–
Курт Рамсфельд, антрепренер. Берлин