В ущелье
Шрифт:
Старик сложил руки на груди, сунул ладони под мышки и уселся поудобней.
Я хотел положить на угли сучьев и стружек, - он строго сказал:
– Не надо!
– Отчего?
– Увидят они огонь - полезут сюда...
И отодвинул ногою наломанные мною сучья, повторив:
– Не надо!
Сквозь жидкий огонь в реке к нам, не спеша, перебрались двое плотников с ящиками за спиною, с топорами в руках.
– А те - ушли?
– спросил старик.
– Все ушли, - ответил большой мужик
– Отыди ото зла - сотворишь благое.
– Нам бы тоже уйти...
– От неконченного дела - нельзя уходить. Посылал я в обед Олёшу, сказывал - не пускали бы людей, а они - на-ко вот! Ещё сожгут барак, напившись яду...
Я курил; усатый плотник потянул носом сладкий дым и сплюнул на угли. Другой, молодой и пухлый, точно пожилая баба-калачннца, как сел, так и задремал тотчас же, опустив встрёпанную голову на грудь.
Шум за рекою стал тише, а в центре его настойчиво возвышался пьяный, воющий голос солдата:
– Стой, отвечай мне! Как ты можешь Россию не уважать? А-а, Рязань - не Россия? А кто - Россия?
– Кабак, - тихонько сказал старичок, но сейчас же добавил громче и обращаясь ко мне:
– Это я про них кабак, мол... Чу, как надсаживаются, весёлые...
Теперь кричал парень в розовой рубахе:
– Взы, солдат, кусай его за горло, взы!
Был слышен суровый возглас Силантьева:
– Ты что - собак травишь?
– Нет, ты мне отвечай!
– выл солдат.
Старичок спокойно заметил:
– Должна быть драка...
Я встал, пошёл на ту сторону и слышал, как он негромко сказал своим:
– Ну, вот, слава богу, и этот откатился...
Встречу мне с того берега чёрной кучей валились люди, ухая, гикая, кряхтя, точно они поднимали и волокли большую тяжесть; бабий тонкий голос визжал:
– Я - вша-а?
– Бро-осьте!
– Бей его!
– Бросьте-е!
Из толпы вырвался Силантьев, выпрямился, страшно и широко взмахнув правой рукою, снова прыгнул на людей; парень в розовой рубахе тоже замахнулся огромным кулаком, и тотчас раздался мягкий, хряский удар, Силантьев отпрянул назад и беззвучно осел в воду, под ноги мне.
– Так, - внушительно сказал кто-то.
На секунду шум оборвался, и в уши сладко влилось пение воды, потом кто-то бросил в реку большой камень, кто-то тупо захохотал.
На меня лезли люди; я наклонился к Силантьеву, пытаясь поднять его, он лежал наполовину в воде, грудью и головой на камнях.
– Убили человека, - крикнул я, не веря в это, только для того, чтоб напугать, остановить людей, мешавших мне.
Кто-то трезвым голосом, недоверчиво спросил:
– Ну-у?
Парень в розовой рубахе пошёл прочь, покрикивая с фальшивой обидой в голосе:
– А хоша бы? Он - не лай! Какой я разоритель земли?
– Где солдат этот, который
– Несите огня сюда...
Говорили всё трезвее, спокойней и тише. Маленький мужичок, с головой, повязанной красным платком, наклонился, приподнял голову Силантьева, но тотчас небрежно выпустил её из рук, сунул руки в воду и чётко сказал три слова:
– Верно, убили, помер...
Я не поверил словам, но, взглянув, как вода реки перекатывается через ноги Силантьева, поворачивает их и они шевелятся, словно пытаясь сбросить истоптанные сапоги, вдруг всем телом почувствовал, что держу в руках руки мёртвого, выпустил их, и они шлёпнулись в воду, как мокрые тряпки.
На берегу стояло человек десять, но когда мужик сказал свои слова, они, все сразу, метнулись прочь, нелепо толкаясь, покрикивая озабоченно, устало:
– Который ударил?
– Погонят теперь с работы.
– Солдат волынку эту завёл...
– Верно, он...
– На него и показывать!
Парень в розовой рубахе ныл:
– Братцы, я - по чести! Драка ведь...
– Колом бить - это, милый, не драка.
– Ох - камнем, а не колом...
Тонкий бабий голос искренно возопил:
– Ах ты, господи! Всегда у нас что-нибудь случается...
Я сидел на камнях, отупевший, ушибленный, всё видя, ничего не понимая. В груди странно опустело, крики людей будили желание орать во всю силу, кричать, в ночи, медной трубою.
Подошло двое людей, передний нёс в руках пылающую головню, помахивал ею, чтоб не погасла, и сеял на пути своём золотые искры. Он был маленький, лысый, узкий, как щука, поставленная на хвост, а из-за его плеча выглядывало чьё-то серое, каменное лицо с открытым ртом и круглыми совиными глазами.
Подойдя к трупу, он наклонился, упираясь одной рукой в своё колено, и осветил измятое тело Силантьева, свёрнутую на плечо голову; я не узнал красивое казацкое лицо: задорный вихор исчез в большой шишке чёрно-красной грязи, вздувшейся над левым ухом, скрыв его; усы и рот сдвинулись на сторону, обнажив зубы кривой, страшной улыбкой; ещё страшней был левый глаз - он выкатился из орбиты и, безобразно огромный, напряжённо смотрел на откинутую полу пиджака, во внутренний карман, откуда высунулась белая каёмка бумаги.
Осыпая искрами это искажённое и жалкое лицо в красных полосках влажно блестевшей крови, человек рисовал головнёю в воздухе над ним огненный венец и, причмокивая, ворчал:
– Ну конешно... чего тут?
Искры падали на голову Силантьеву, на мокрую щёку и гасли, в яблоке глаза играл отблеск огня, от этого глаз казался ещё мертвей.
Человек медленно расправил согнутую спину, швырнул головню в реку, сплюнул вслед ей и, поглаживая лысый череп, зеленоватый в темноте, сказал своему товарищу: