В зеркалах
Шрифт:
Рейнхарт отошел к лестнице.
— Это точно? — спросил он.
Филомена пожала плечами:
— Про эти дела я всегда узнаю. Я знаю одного полицейского, его зовут Брауни. Он мне и сказал. Я всегда узнаю, он там или нет, этот Брауни. Он мне и сказал. Про эти дела… — Она опять пожала плечами. От нее разило пивом. — Ну, как вам теперь? — спросила Филомена. — Вам грустно?
Рейнхарт посмотрел на нее.
— Грустно? Про что вы толкуете? — сказал он. Руки у него затряслись. — Что значит «грустно»?
— Грустно, — пояснила Филомена и, сложив пальцы щепоткой,
— А-а, — сказал Рейнхарт. — Грустно. Ну да, я понимаю, что вы хотите сказать. Она повесилась?
Филомена застонала и заплакала. Потом откашлялась и улыбнулась ему:
— Она удавилась на цепи, Рейнхарт. И это — самое грустное, верно?
— Да, — сказал Рейнхарт. — Я понимаю, что вы хотите сказать. Понимаю. — Он все время помахивал рукой, словно отгоняя ее. Рука тряслась неудержимо.
— Вам, должно быть, грустнее, чем мне, а я прямо не знаю, что делать, — так мне грустно. Она была вашей верной подругой. Вам, должно быть, теперь ужасно грустно, Рейнхарт.
— Мне грустно, — сказал Рейнхарт. — Грустно. — Он думал про цепь. — Мне ужасно грустно.
— И ничем теперь не поможешь. Вот что самое грустное. Вокруг шеи. Вокруг щитовидки. Вокруг горла. Удушье. Глаза, язык наружу.
Внезапно он вспомнил ее.
Ее лицо, шрамы. Ее запах. Ее гнев. Все ощущения, которые он испытывал, прижимаясь к ней, нахлынули на него волной: тепло, дыхание, кожа, живот, зад в джинсах или голый, изгиб бедра, ее голос. Мягкая женщина. Мягкая. Мягкая. Твердая. «И чей приход, — читала она очень медленно, таинственным голосом горянки, — приносит тихую радость». Цепью. По живому телу. Месяц и звезды, точно, ожидаются. Умерла. Больше нет. Что? Умерла?
— Мне грустно.
— Господи, прими слугу свою Джеральдину Незнаюфамилии, — сказала Филомена, — и смилуйся надо мной, грешницей. Что я могу сказать, дорогой, после того, как сказала: «Мне грустно»? — пропела она.
Рейнхарт сунул руку в карман, вытащил пятидолларовую бумажку и дал Филомене. Она приняла ее со слезами и нежно посмотрела на него.
— Представляю, как вам грустно, — сказала она.
— Да, — сказал Рейнхарт.
— Вы пойдете опознать ее? Кто-то должен пойти и сказать им, кто она и что с ней делать.
— А, — сказал Рейнхарт. — Значит, вы не…
— Я не могу ходить в такие места, разговаривать… Не умею.
— Где она?
— В городской больнице. В морге лежит.
— Ладно, — сказал Рейнхарт.
— Спасибо вам за пять долларов, Рейнхарт. Мне хватит, чтобы напиться.
— Правильно, — сказал Рейнхарт.
Он поднялся обратно, в квартиру Богдановича.
— Джеральдина умерла, — сказал он Богдановичу. — Ее арестовали. Она повесилась на цепи.
Богданович сидел на кровати и курил косяк. Он кайфовал.
— На цепи?
— Да, — сказал Рейнхарт. — Умерла.
— На цепи, — сказал Богданович и встал. — В камере? — Он поднес ладонь ко лбу и содрогнулся. — Старик, малыш, — сказал он Рейнхарту. — Как тяжело.
—
Богданович посмотрел на него пристально:
— Грустно. Ты шутишь надо мной, Рейнхарт. Бедная девочка… Старик…
— Это грустно, — выкрикнул Рейнхарт. — Грустно! Грустно! Грустно, понимаешь? Черт возьми. Грустно. Понимаешь? Грустно!
— Да, — тихо согласился Богданович. — Ладно, можно и так сказать.
— Боже мой, — сказал Рейнхарт.
— Затянись.
— Нет.
Рейнхарт сел на диван и посмотрел на ковер. «Уезжать из города», — подумал он.
— Я, пожалуй, уеду из города.
— Куда?
— Не знаю. А ты куда подашься?
— Поеду в Шривпорт, устроюсь в цирк. Я слышал, они отправляются на запад. Поработаю у них до Альбукерке. Там у меня знакомая. Марвин со своей едут в Юрику. — Он рассмеялся. — Им название понравилось, представляешь? Юрика? [124] Калифорния.
124
Eureka, то есть «эврика».
— Я не знаю, куда поеду, — сказал Рейнхарт.
Он пошел в ванную принять душ, но, когда включил его, оказалось, что ему не хочется стоять одному под водой. Он выключил душ и поднялся к себе, укладывать вещи.
Пора было собирать манатки и выметаться. Квартира все еще пахла ею — или так ему казалось. Он старался не дотрагиваться до ее вещей. Многое из того, что она купила, было разбросано по квартире: кастрюли, тарелки, ее одежда. Он старался на них не смотреть. В чемодан он сунул только то, с чем приехал в город, а остальное разложил на кровати. Все бумаги, где было его имя, он разорвал, оставив только водительские права и визитные карточки Джека Нунена. Приметы у них были схожие. Закончив, он закрыл за собой дверь и выбросил ключи в садик.
Снова стало жарко. Неподвижный воздух гудел.
Когда Рейнхарт спустился с чемоданом, Богданович стоял внизу около садика.
— Что происходит, Рейнхарт? — спросил он.
— Я болен, старик. Я болен. Прогнил внутри. Я умираю.
— Может быть, это только так кажется.
— Я умираю, — сказал Рейнхарт. — Это самое малое, что я могу сделать.
— Но как же тогда мы увидим нового человека?
— Не знаю. Следи за углами, где происходят события. Увидишь мужика с типографскими скрепками в лацканах и жемчужно-белыми зубами, — спроси, что происходит. Он отведет тебя в сторону для коротенькой частной беседы. Он тебе объяснит, что к чему.
— Я видел его, старик, — сказал Богданович. — Я видел этого мужика в округе Колумбия, под Джорджтаунским шоссе. Он мутант.
— Он успешливый мутант. Делай, что он говорит. Он человек для холодных погод.
— Я не верю, что ты умираешь, старик. В смысле, я видел умирающих людей, и ты на них не похож. Ты похож на тех, кто выживает. Это не комплимент, пойми. Просто ты так выглядишь.
— Я умираю.
— Ну, — с сомнением согласился Богданович. — Может быть.