В зеркале сатиры

Семенов Мануил Григорьевич

Рядовой милиции Семен Похвистенко возвращался с ночного дежурства в восточной части поселка. Он шел по высокой железнодорожной насыпи, стараясь ступать не на каждую шпалу подряд, а через одну. Это требовало известной сосредоточенности, и Похвистенко несколько отвлекся от невеселых мыслей о минувшем дежурстве.

Последнее время его все чаще посылали дежурить на восточную окраину поселка, где располагались большие фуражные склады. Молва приписывала этому месту худую славу: говорили, что фураж подворовывают.

Во всяком случае, на соседних с Галаховкой станциях задерживали спекулянтов с таким точно фуражом, какой был на складах. Поступило распоряжение усилить охрану. И Семена Похвистенко направили туда как опытного милиционера.

— Смотри в оба и чуть что — сразу докладывай! — напутствовал начальник.

А о чем было докладывать? Вот и сегодня, за всю ночь всего два происшествия. Но… каких!

Чья-то взбалмошная курица устроилась ночевать на высокой развесистой березе. Потом ей там не понравилось. Она слетела с березы, угодила в провода железнодорожной связи и запуталась в них. Перезвон проводов встревожил стрелочницу и привлек внимание Похвистенко. Пришлось ему карабкаться по столбу и вызволять обезумевшую от страха хохлатку…

Второе происшествие оказалось таким же пустяковым. Уже за полночь известный в поселке забулдыга Костя-бондарь возвращался домой. Но, сойдя с железнодорожного полотна, он почему-то не свернул в проулок, где стояла его полуразвалившаяся хибарка, а направился прямо к фуражным складам. Сторожа усмотрели в нем злоумышленника, скрутили ему руки, подняли крик. К счастью, никакой беды не произошло: пойманный не сопротивлялся, и ни одна заржавленная берданка не выстрелила.

Когда Похвистенко подоспел к месту происшествия, Костя-бондарь лежал на земле, спеленатый как ребенок.

Похвистенко сразу узнал бондаря.

— Развяжите его, — приказал он.

Костя-бондарь встал, огляделся вокруг и заметил Похвистенко.

— А, это ты, Сеня Свист, — миролюбиво сказал он. — Отведи-ка меня, братец, домой.

Сеня Свист — такой кличкой окрестила Семена Похвистенко галаховская шпана. И эта кличка не обижала милиционера — Свист так Свист. Хотя в глаза, кроме пьяного Кости-бондаря, так его никто не называл.

— Ну что ж, потопали, хлопец! — добродушно сказал он и подхватил бондаря под руку.

Они пошли. Костя-бондарь вяло переставлял ноги и сонно мотал головой.

— А тебе, хлопец, видать, фуражу отведать захотелось? — спросил Похвистенко.

При слове «фураж» бондарь оживился, поднял голову и с пьяной твердостью выговорил:

— Именно! Фуражу! Потому что кто я, Сеня? Скотина, натуральная свинья то есть. И потреблять должен фураж. Исключительно! А она меня холодцом потчует и мочеными яблоками…

Костя-бондарь остановился и погрозил кулаком оставшемуся в стороне поселку:

— У, злыдень! За два бочонка трешку сунула! Да в них нектар надо собирать, а не капусту солить, их Костя-бондарь сработал!

Оратор умолк и снова устало склонил голову. Лишь у самой калитки он жалобно попросил:

— Слушай, братец, у тебя глотнуть ничего не найдется?

— Ничего у меня не найдется.

На дежурстве я.

— И этого самого нет?..

— Чего этого самого?

— Ну, фуража, про который ты говорил. Чевой-то закусить хочется.

— Топай, хлопец, домой. От жены закуску получишь.

С этими словами Похвистенко легко подтолкнул Костю-бондаря в калитку, а сам отправился обратно на свой пост.

«Так вот, о чем прикажете докладывать? — думал, шагая по шпалам, рядовой Похвистенко. — О Косте-бондаре? Или, может быть, о курице, устроившей переполох на переезде?» Чтобы над ним, не имеющим ни одного служебного проступка милиционером, потом все отделение смеялось?

Похвистенко шел по насыпи, и картина зарождающегося дня не радовала его. Не веселили взгляд свисавшие к самым крышам нежно-зеленые ветви плакучих березок. Не ласкало слух щебетанье лесных птах, начинающих свой трудовой день ранним утренним концертом. Где-то слева оглушительно щелкал пастушеский бич — выгоняли стадо. «Моя старуха тоже поднялась, козу в поле повела», — подумал Похвистенко.

Иногда ему приходилось отступать в сторону, пропуская поезд, и тогда из-под ног с шумом сыпалась щебенка. Но грохот проносящегося товарняка заглушал и этот шум, и щебетание птиц, и мычание стада. А потом снова наступала тишина, только мелко-мелко дрожали рельсы.

Вдруг справа от себя милиционер услышал какой-то плеск. Откуда тут взялась вода? Потом он вспомнил, что прошедшие недавно первые весенние дожди образовали возле самой насыпи болотце. Наверное, птицы, — решил Похвистенко и замедлил шаг. У него создалось впечатление, что плещется утка. Но уток в поселке не было, это он знал твердо. Наконец из-за лозняка показалось само болотце. С краю, примостившись на камнях, нагнулся над водой человек и что-то полоскал. Присмотревшись, Похвистенко увидел: человек полощет снятую с себя рубаху. Сиреневая майка отчетливо обрисовывала худые, костлявые плечи. Рядом на траве лежал нож, тускло поблескивавший в предрассветных сумерках.

Похвистенко стал осторожно спускаться с насыпи.

Услышав шум, человек вздрогнул и поднял голову. На Похвистенко глянуло курносое конопатое лицо Васьки Рваного — внука бабки Гриппки, рыночной торговки и скандалистки, каких свет не видал. Сам Васька тоже не отличался ангельским характером, был первым забиякой в поселке, за что и получил свое прозвище. Его одежда, регулярно повреждаемая противниками, всегда была в большом беспорядке. Но серьезных проступков за Васькой до сих пор не числилось. Что же натворил он сегодня ночью? Участвовал в поножовщине?

— Ты что тут делаешь? — спросил Похвистенко.

— Не видишь, что ли? Решил побаниться с утра пораньше, — ответил Васька. — Аль не нравится? — и потянулся за ножом, чтобы спрятать его.

Милиционер на секунду опередил движение Васьки, схватил нож и сунул в планшет.

— Не балуй, хлопец! — строго сказал он.

— Да ты, Свист, видать, по мою душу явился? Уже стукнул кто?

— Не болтай, чего не понимаешь! — опять строго пресек его Похвистенко. — Скажи лучше, что натворил?