В зеркале сатиры
Шрифт:
— Нельзя ли все-таки оставить графиню в покое и работать попроворнее?
Парикмахерша посмотрела на Надю с таким удивлением, будто увидела перед собой пришелицу с другой планеты.
— Милочка, торопятся напротив, — огрызнулась она, указывая на здание пожарного депо. — А здесь заботятся об изяществе и красоте человека…
И принялась досказывать содержание прочитанного ею французского романа.
Надя пулей выскочила из парикмахерской и побежала в ателье за платьем. Приемщица аппетитно намазывала на белый хлеб печеночный паштет и запивала
— Как мое платье, готово? — запыхавшись, спросила Надя.
— Какое платье? — пережевывая поджаристую корочку, спросила приемщица.
— Да я же утром забегала к вам. Обещали к трем часам дошить и отгладить, — чуть не плача проговорила Надя.
— Отшить-то отшили, а вот погладить не удалось. Из-за этого и воротничок не стали пришивать и пуговицы тоже. Все равно до понедельника ждать.
Надя почувствовала, что ей сейчас станет дурно. Она судорожно ухватилась за край стола.
— Ну, вы дайте мне платье-то, я как-нибудь сама, — еле пролепетала она.
Приемщица налила себе еще один стакан чаю.
— Выдать не могу, кладовая уже закрыта. Я и сама скоро уйду, вот только попью чайку и уйду. А у тебя что, именины завтра? Так ты перенеси их.
Этих слов Надя уже не слышала. Она брела к сапожнику за туфлями, к которым нужно было сделать новые набойки.
Сапожник, как говорят, не вязал лыка. Его крохотная мастерская была наполнена дурманящим запахом водки и чеснока. Надины туфли валялись под лавкой, куда он их сунул еще утром. Нервы Нади окончательно сдали.
— Как вы смеете! — вдруг истерично закричала она. — Вы же находитесь на работе! Люди доверяют вам свое имущество и время! — невольно повторила Надя слова, не раз слышанные от Николая Семеновича.
Представитель великой гильдии дратвы и шила пьяно ухмыльнулся.
— Время! Это истинно, деточка, сказала. Какое у нас сейчас время? Субботнее! Я его, можно сказать, пять суток ждал. Здесь сосет, — сапожник ткнул себя в живот, — а я жду! Как проклятый! А что касаемо работы, то еще наши деды говаривали: «Работа не волк…»
Надя проплакала все воскресенье. Она поняла, что с ней произошло: нашла коса на камень. То, что именно она, Надя Шершукова, столкнулась с людьми, которые ни во что не ставили чужие заботы, было справедливым наказанием. Так ей и надо.
В понедельник она сидела за своим столом не разгибая спины. И вечером, когда убирала в ящик груду обработанных за день счетов вкладчиков, впервые ее души коснулось чувство удовлетворения. Сегодня она сберегла чье-то время, облегчила чью-то жизнь. Значит, день не прошел даром. И когда Шершукова уходила домой, то невольно перехватила пристальный взгляд Николая Семеновича. В нем были признательность и уважение.
НЕПОДДАЮЩИЕСЯ
— Велемир, а Велемир, когда ты заплатишь членские взносы?
Этот вопрос задает девушка в белом переднике и с такой же белой наколкой на голове. Она кокетливо отставила правую руку с небрежно опущенным вниз никелированным подносом.
Человек,
— Когда? А какое сегодня число?
— Двадцать шестое, все уже уплатили.
— Это еще ни о чем ни говорит. Запомни, что ты имеешь дело не со всеми, а с индивидуумом. Мой не особенно развитый интеллект подсказывает, что членские взносы за текущий месяц можно уплатить в любой день с первого по тридцатое. А пока календарь показывает двадцать шестое число. Тридцатого в двенадцать ноль-ноль я буду у вас, дорогая, со своими, приобретенными честным трудом восьмьюдесятью копейками. В двенадцать ноль-ноль тридцатого и ни минутой позже. Такова моя воля — воля члена профсоюза.
Девушки, расставлявшие посуду и столовые приборы, рассмеялись.
А одна сказала:
— Да что ты, Клава, с ним разговариваешь, он же неподдающийся!
Велемир Сорокин, игнорируя это ядовитое замечание, молча прошел за стеклянную перегородку на свое рабочее место, чтобы заняться расценкой блюд сегодняшнего меню.
Профорганизация фабрики-кухни № 8 давно уже билась с Сорокиным, стремясь сделать из него активного и дисциплинированного члена профсоюза. Но все усилия оказывались напрасными. Глубоко укоренившийся в Велемире бес противоречия постоянно толкал его против всех и вся. Если кто-нибудь на фабрике-кухне собирался выступить с предложением, касающимся производственной или профсоюзной работы, он заранее знал, что у него будет один-единственный оппонент — Велемир Сорокин.
Только за последнее время он горячо возражал против:
открытия верхних фрамуг в окнах («в открытые окна будут проникать бабочки и своим беспорядочным полетом по обеденному залу отвлекать столующихся от принятия пищи»);
кипячения питьевой воды для посетителей столовой («сырая вода, содержащая органические вещества, стимулирует процесс пищеварения»);
сбора предварительных заказов на обеды среди рабочих соседней стройки («мы не должны идти на поводу у посетителя столовой, наш долг навязывать ему свои вкусы, основанные на научно-гигиенических нормах питания человека»);
продажи в буфете сифонов с газированной водой («явное подражание Западу»).
Но особенно нетерпим был Велемир Сорокин ко всему, что касалось общественной жизни коллектива фабрики-кухни. Можно без преувеличения сказать, что для руководителей профорганизации он являлся сущим наказанием, бичом божьим.
Стоило только членам месткома собраться в кабинете директора фабрики-кухни на очередное заседание, как в дверь просовывалась голова Сорокина:
— Опять секретничаете, опять решаете вопросы за спиной профсоюзной массы?!