В. Маяковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
Описание постановки в книге "Полутораглазый стрелец" читаешь с чувством известного противодействия. В сущности, автор все сводит к "наивному эгоцентризму" Маяковского, стремлению к "выигрышным жестам" и проходит мимо того серьезного, трагического, бунтарского, что прорывалось сквозь вызывающую эксцентриаду.
Маяковский в этой интересной, остро написанной книжке заметно "преуменьшен". Б. Лившиц, например, называет его наследником славы Северянина, не замечая несоизмеримости, разномасштабности этих поэтов.
Вообще следует заметить, что авторы некоторых воспоминаний
Маяковский писал в автобиографии "Я сам": "Для меня эти годы – формальная работа, овладение словом". И рядом: "Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную. Ставлю вопрос о теме. О революционной" (1,22).
А в некоторых из упомянутых выше воспоминаний получалось, что дальше "формальной работы" поэт не шел, овладение – "вплотную" – революционной темой заслонялось рассказом о развеселых турне.
Особое место среди воспоминаний о Маяковском предреволюционных лет занимает очерк К. И. Чуковского. Он принадлежит перу человека, счастливо соединившего в себе исследователя и очевидца, рассказывающего о своих непосредственных впечатлениях. Мы не найдем здесь ни малейшей "беллетризации", которая дает себя знать в книгах некоторых других мемуаристов. Живые черточки портрета, речи, манеры держаться, выступать,– все это подчинено общему стремлению раскрыть творческий облик.
"Облако в штанах" – первый "пожар сердца" Маяковского. Поэма захватила его, как он скажет позднее – "одна безраздельно стала близка".
"Иногда он останавливался, – пишет К.Чуковский, – закуривал папиросу, иногда пускался вскачь, с камня на камень, словно подхваченный бурей, но чаще всего шагал как лунатик, неторопливой походкой, широко расставляя огромные ноги в "американских" ботинках и ни на миг не переставая вести сам с собою сосредоточенный и тихий разговор".
Точно и зримо передана почти "лунатическая" охваченность поэта большой, разворачивающейся в ритме–гуле темой, тот непрерывный, напряженный "разговор", в котором рождается небывалая поэма.
К. Чуковский рисует образ поэта, который меньше всего похож на "начинающего": ему невозможно покровительствовать, уже в ранней его молодости была величавость, чувствовался человек "большой судьбы, большой исторической миссии".
В конце 1914 года (в начале 1915 года?) Маяковский знакомится с Горьким. В автобиографии он расскажет об этом в шутливом и даже полемическом тоне. О первом свидании писателей подробней говорит М. Ф. Андреева.
"Очень было занятно смотреть,– пишет она,– как волновался Маяковский. У него челюсти ходили, он им места как-то не находил, и руку в карман то положит, то вынет, то положит, то вынет".
Встреча была важной для молодого поэта, видимо, он ощущал это, и все–таки трудно представить себе его, человека редкого достоинства, смелости, самообладания, абсолютно не "застенчивого" – в состоянии такой нервной оробелости.
Октябрь справедливо называют вторым рождением Маяковского. В книжке Шкловского сказано кратко и точно: "Маяковский
В эти годы он испытывает не только непосредственно творческий подъем, но мощный прилив энергии. Теперь его поэзия прочно соединилась с широкой деятельностью, работой издателя, организатора, участника многих литературных и общественных начинаний.
Эта широта, многосторонность дел и занятий Маяковского с первых дней Октября убедительно охарактеризована в воспоминаниях Б. Ф. Малкина, Н. Сереброва (А. Н. Тихонова), в статьях О. М. Брика "ИМО – Искусство молодых" (сб. "Маяковскому", Л. 1940) и "Маяковский – редактор и организатор. Материалы к литературной биографии" ("Литературный критик", 1936, No 4), в книге В. Б. Шкловского "О Маяковском".
Следует иметь в виду: книга Шкловского не является в полном смысле мемуарной. Живые воспоминания вошли сюда лишь как часть. В целом же это своеобразная и талантливая попытка создать творческий и психологический портрет писателя. Описание встреч и разговоров перемежается с лирическими раздумьями, размышлениями, афоризмами. Автор выступает здесь "действующим лицом" в не меньшей мере, чем поэт, о котором идет речь.
Воспоминания помогают сегодняшнему читателю представить живую, реальную обстановку тех лет. В трудное, круто переломное время далеко не вся интеллигенция сразу перешла на сторону советской власти. Иные прятались по углам. Были и саботаж, и дезертирство, и трусость, и выжидание: а вдруг победит Деникин?
Первая годовщина Октября праздновалась как большая многолетняя, "круглая" дата. Да и в самом деле – "этот год видал, чего не взвидят сто". Маяковский был один из тех, для кого Октябрьская годовщина – личный праздник, нечто вроде собственного дня рождения.
Атмосфера спектакля "Мистерия–буфф", написанной к первой годовщине революции, связана с общим праздничным настроением. Это очень точно запечатлено в дневниковой записи Блока!
"Празднование Октябрьской годовщины с Любой. Вечером – на "Мистерию–буфф" Маяковского...
Исторический день – для нас с Любой – полный.
Днем – в городе вдвоем – украшения, процессия, дождь у могил. Праздник.
Вечером – хриплая и скорбная речь Луначарского, Маяковский, многое.
Никогда этого дня не забыть" {Александр Блок, Сочинения в двух томах, т. II, М. 1955, стр. 502.}.
Несколько блоковских строк с удивительной силой воссоздают дух времени, праздничный и суровый, радость победы и скорбную память о понесенных жертвах, глубокую личную взволнованность, потрясенность и чувство общности, единения с многолюдной массой.
Маяковский здесь – не простая подробность, не "частность", он неотделим от времени.
В эти годы развертываются ожесточенные споры о путях развития нового искусства, об отношении к классическому наследию, традициям. Для Маяковского Октябрь провел раз и навсегда непроходимую черту между "вчера" и "сегодня". О. Брик рассказывает, с каким возмущением встречает поэт у Луначарского своих прежних противников, приверженцев "старины". В ту пору ему еще кажется, что классики годны разве что на роль музейных экспонатов.