Вахта 'Арамиса', или Небесная любовь Памелы Пинкстоун

Ларионова Ольга Николаевна

"Какие странные, совсем не славянские типы лица встречаются иногда у этих русских, - думала Симона, глядя на мальчика.
– Этот неуловимый взлет каждой черты куда-то к вискам... Это от тех, что шли великой войной на эту страну около тысячи лет тому назад и маленькими смуглыми руками хватали за косы больших русских женщин... А этот мальчик взял от тех диких кочевников только самое лучшее, потому что если природа хранит и передает из поколения в поколенье какие-то черты, то лишь потому, что они стоят этого".

Митька дрогнул ноздрями, нетерпеливо засопел.

Рассказать бы этому дикаренышу...

– Честно говоря, - проговорила Симона, - я не помню толком, что было именно в пятом. Помню только наш город. Нант. Проходил? Летний полосатый город, весь в тентах и маркизах.
– Симона снова улеглась на спину, полузакрыла глаза и стала смотреть на небо сквозь длинные прямые ресницы. Вот сказала тебе: "Нант" - и сразу все небо стало полосатым такие бледные желтые и чуть голубоватые- полосы... Подкрадется кто-нибудь, дернет за шнурок - и все эти полосы начнут медленно-медленно падать на лицо...

– Тетя Симона, - сказал мальчик, - вы не хотите улетать с Земли, да?

Симона быстро посмотрела на него:

– - А ты знаешь, что такое - улететь?
– Это значит - подняться в воздух.

– И нет. Это значит - сказать: "Ну, поехали" - и больше не быть на Земле. А ты знаешь, что такое - Земля?

Мальчик посмотрел на нее. Симона раскинула руки и набрала полные горсти травы; трава, смятая сильными ладонями, терпко и непонятно запахла.

– Знаю, - сказал Митька и еще раз посмотрел на нее - до чего же огромная, как две мамы сразу.
– Земля - это очень-очень большое, но все-таки "Арамис" - это не Земля.

Симона усмехнулась.

– Знает.
– Она поднесла ладони к глазам - трава оставила резкие белые и красные полосы.
– Ну, а самое главное: что такое - хотеть?

Митька смотрел круглыми глазами и молчал.

Ираида Васильевна испытывала какое-то мучительное ощущение, - будто эта женщина делала с ее сыном что-то, не принятое у людей, словно она поставила его голышом на свою огромную ладонь и не то сама рассматривает, не то показывает его самому себе в зеркало.

– Ну, ладно, - сказала Симона примирительно; угадывая мысли Ираиды Васильевны.
– Не знаешь - потом узнаешь. А улетать с Земли мне действительно не хочется: уж больно она громадная, не везде порядок. Вот приложить бы руки...

– Как это - не везде порядок?
– подскочил Митька.
– Ведь в Америке - и то социализм?

– Симона, - сказала Ираида Васильевна умоляюще, - я прошу вас, Симона, все-таки у них в школе даются определенные установки...

"О господи, - подумала Симона, - да неужели же она не понимает, что одной такой фразой - об определенных установках - она заронит в этого умного детеныша больше сомнений, чем я со всеми своими откровениями? "

– Нет там еще социализма, - спокойно сказала Симона.
– В этой стране вообще любили по части лозунгов несколько забегать вперед. Например, провозгласили всеобщее равенство - а сами потом еще два столетия негров вешали, пока не вспыхнула Негритянская революция. А знаменитая демократия... Словом, про социализм это только

они сами говорят. Нет там его. Пока.

– Значит, скоро революция? И можно будет - добровольцем?

– Вот не могу тебе пообещать определенно. Но ты не горюй, - мы ведь еще до звезд не добрались. Пока только свою Солнечную приводим в порядок. А представляешь себе, сколько дел прибавится, когда свяжемся с другими планетами? Ведь там еще столько революций впереди. Прилетишь к каким-нибудь таукитянам или альфаэриданцам - а у них рабовладение. Или первобытное общество.

– Как у наших венериан?

– Вот-вот. Только венериан мы постараемся от революции избавить.

– Жалко, - вырвалось у Митьки.

– Жалко, - согласилась Симона.
– Такое удовольствие - подраться, когда это официально разрешается. Ираида Васильевна закашляла.

– Мама, - сказал Митька, - ты не волнуйся, я же понимаю, что тетя Симона все шутит.

А Симона вовсе не шутила. Просто с тех самых пор, как завернутые в шкуры дикареныши перестали заниматься только тем, что сторожили огонь и играли в обглоданные косточки, с тех самых пор, как первые человечки потопали к первому учителю, прижимая к животу глиняные таблички, - люди берегли свoих детей от излишних раздумий и дружно говорили им, что всё на свете хорошо, справедливо, и пятью пять - двадцать пять.

– Ну, и последний вопрос: сколько будет пятью пять?

– Это как посмотреть, - сказал Митька, потому что этой тете нельзя было отвечать, как в школе. Если в десятичной системе и на Земле, то двадцать пять.

Симона опять рассмеялась:

– А в другой галактике? На Сенсерионе, скажем.

– Это надо подумать, - солидно сказал Митька.

– Ну вот, - Симона сделала руками - "ну вот", - ему "надо подумать" а вы всё чего-то боитесь.

И вообще мобиль летит.

Она легко поднялась.

– Ну, сынуля...
– сказала Ираида Васильевна и, опустив руки, вся как-то наклонилась и подалась впереД.

Митька простодушно повис у нее на шее, чмокнул где-то возле уха. Потом смутился и боком-боком пошел к Симоне.

"Неужели же и я с моей Маришкой - такая клуша, если смотреть со стороны?" - подумала Симона.

– Ну, человеческий детеныш, следи тут без нас за Землей, чтоб порядок был. А до венериан мы с тобой еще доберемся... Кстати, какое банальное название "венериане". Придумали бы что-нибудь пофантастичнее.

– Венеряки, - сказал Митька и фыркнул.

– Было, - отпарировала Симона, - "неедяки", но все равно - было. И "венеты" - было. "Венерианцы" вообще не идет.

– Веньякй, - предложил Митька.
– Венусяки. Веники.

– О!
– сказала Симона.
– Проблеск имеется, - и тихонечко скосила глаза на Ираиду Васильевну. Та стояла, полузакрыв глаза, и лицо ее приняло такое скорбное выражение, что Симона чуть было не фыркнула совсем по-Митькиному.

– И-нер-ти-ды, - по слогам произнес Митька, тоже поглядевший на мать и сразу же ставший серьезным. Это потому, что они инертными газами дышат.