Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни
Шрифт:
Мы обрушили на тех, кто остался, град стрел, а затем врезалась в них и взяли на абордаж. Я выбрал самый крупный корабль в качестве жертвы тарана «Илмы», и когда тройной клюв вонзился в брюхо корабля, раскалывая доски корпуса, мы с Хато бок о бок вскочили на борт, сопровождаемые пятьюдесятью нашими самыми грозными готами, и боевые топоры заработали, как молоты в кузнице. Греки и египтяне, нубийцы и сирийцы падали как дети, играющие в солдатиков.
Через полчаса все, что осталось от их отряда, было нашим — не слишком большое достижение, уверяю вас, потому что из всех воинов многих народов, с которыми я сражался, эти беспородные александрийцы в бою были худшими трусами и самыми жалкими слабаками. Но от этой атаки была и польза:
Как только была захвачена последняя галера, мы расковали рабов и бросили их за борт, чтобы дать несчастным шанс спастись, и так как ветер устойчиво дул в Большую гавань, мы подняли паруса восьми оставшихся на плаву галер, развели на их палубах большие костры и послали охваченные ревущим пламенем суда в толпу кораблей, сгрудившихся у Гептастадия. Надо было видеть, как бежали их экипажи, когда пылающие суда кружились среди них, а голодное пламя вырывалось наружу и лизало корабль за кораблем, пока вся линия большого волнореза не превратилась в одну огромную стену огня.
Сорока галерам, вышедшим в атаку на дворцовую гавань, теперь не оставалось иного выбора, кроме как идти дальше, так как отступить можно было только в эту ревущую топку, а для того чтобы выйти в открытое море, они должны были пройти сквозь пасти моих морских волков, а после того, что они видели, этот путь не мог им понравиться.
Но на их пути стояли мы, и, желая того или нет, они должны были сразиться с нами, потому что, как только римляне увидели, что мы сделали, и, рассчитывая на нас как на хороших, хотя и неизвестных союзников, они сбросили цепь, преграждавшую вход в гавань, и одна за другой огромные величественные триремы двинулись на александрийский рой, вспенивая воду могучими веслами и с каждым ударом набирая ход. Это было доблестное зрелище — хищные корабли, летящие к своей жертве; их палубы блестели и сверкали шлемами, доспехами и оружием суровых римских солдат. Глядя на них, мои люди плясали и кричали от восторга, и смотрели на меня яростно-нетерпеливыми глазами, пока я не решил, что настал подходящий момент. Тогда я произнес слово, которое снова выпустило на свободу их яростную храбрость.
Глава 14. Аве, Цезарь!
Когда мы навалились на фланг александрийцев, навстречу нам вышло около двух десятков их галер. Снова разразился ураган стрел и град дротиков, пока с грохотом бревен и треском весел мы не ворвались в самую гущу и не принялись за работу топором и мечом. Шаг за шагом мы пробивались сквозь них, пока не вступили в главное сражение, и тогда я впервые увидел мрачное, организованное великолепие римской фаланги.
Большая трирема возле «Илмы» только что пробилась между двумя двухпалубными галерами александрийцев. Палубы триремы были заполнены людьми, но каждый был на своем месте, и их ряды были такими же безупречными и безмолвными, как если бы они были выстроены на плацу. Большие абордажные платформы, прикрепленные к бортам, были подвешены на веревках к мачте, и как только на носу и корме александрийцев были закреплены захваты, я услышал короткую, резкую команду, большие платформы с грохотом упали на палубу, и по ним быстрыми, ровными шагами промаршировали две тройные шеренги воинов с плюмажами, стена из меди и стали, ощетинившаяся остриями копий.
Александрийцы бросились на них один раз. На мгновение они запутались между остриями копий, движущаяся стена остановилась на мгновение, а затем снова двинулась вперед, топча ногами убитых и раненых. Затем строй разломился посредине, две половинки двинулись от центра наружу и очистили галеры от середины до носа и кормы, не оставив на борту ни одного живого существа, кроме рабов внизу, прикованных цепями к весельным скамьям.
Я никогда не видел
Но вскоре мое оцепенение было прервано атакой александрийской галеры, которая, прорывшись сквозь воду, вонзила клюв в корму триремы. Человек в доспехах, покрытый плащом из алой ткани, который стоял на высокой корме триремы, руководя сражением, потерял равновесие, когда ударила галера, и упал в воду вниз головой. Крик «Цезарь!» вырвался из сотен римских глоток, а сирийский лучник на александрийской галере издал восторженный вопль, приставил стрелу к луку и застыл, ожидая, когда появится алый плащ.
Плащ всплыл, и лучник вонзил в него стрелу, но человек, который был в плаще, всплыл в трех метрах от него, и к этому времени клюв «Илмы» уже был в боку александрийца.
Седая, коротко стриженная голова показалась над водой во второй раз, как раз за лопастями наших весел, и я заметил, как египтянин на палубе александрийца вытащил меч и зажал его в зубах, собираясь прыгнуть на пловца.
Рядом со мной на палубе лежал топор, владельцу которого он больше был не нужен. Я поднял его и швырнул в египтянина с такой силой и уверенной точностью, что лезвие его же меча вошло ему в череп, и когда он упал замертво, я крикнул Хато, чтобы он взял веревку, а сам снял шлем, побежал на корму и спрыгнул в воду рядом с Цезарем, который истекал кровью из раны в голове от брошенного в него камня и, наполовину оглушенный, едва держался на воде.
Я схватил его за руку, а рядом Хато громко плюхнулся в воду. В зубах у него была веревка, которой он крепко обвязал Цезаря под руками, и нас троих потащили назад, пока мы не смогли взобраться на весла, а оттуда на палубу «Илмы» под радостные крики римлян, которые быстро очищали палубы александрийцев. Мы отвели Цезаря в каюту, перевязали его рану и дали глоток вина, которое быстро привело его в чувство.
Когда он поднялся с кушетки, на которую мы его усадили, у меня появилась свободная минутка, чтобы рассмотреть его. Это был невысокий, почти тщедушный человек худощавого телосложения. Действительно, когда я поднимал его на борт корабля, он показался не тяжелее большого ребенка, но даже когда он стоял весь мокрый и грязный, в нем было что-то большее, чем царское достоинство — сдержанное ощущение власти, что заставляло меня, хотя я возвышался над ним на добрую голову и плечи, инстинктивно чувствовать, как будто я стою перед хозяином.
— Нет нужды спрашивать имя того, кому я обязан жизнью, — сказал он, протягивая руку. — Ты — Терай из Армена, удивительный пришелец в наш мир, о котором мне рассказала Клеопатра. Я не стану спрашивать, почему ты спас человека, к которому она бежала, когда бросила тебя. Достаточно будет сказать, что ты подружился с Цезарем и, следовательно, с его любовницей Римом.
— Ну, не ради любовницы Цезаря Клеопатры, — рассмеялся я, отвечая на его рукопожатие, — потому что, по правде говоря, благородный Цезарь, у меня было желание дать тебе утонуть из-за нее, но потом пришла другая, лучшая мысль — мысль о позоре, который постигнет меня, если я позволю изменить судьбу мира ради распутной женщины, и поэтому с помощью Хато я вытащил тебя.
Он посмотрел на меня, улыбнулся (улыбка у него была нежная, как у женщины) и сказал:
— Тем не менее, за эту вторую мысль я благодарю тебя от имени Рима, и когда битва закончится, Клеопатра тоже поблагодарит тебя. А теперь пойдем посмотрим, как идет сражение.
Когда мы вышли на палубу, сражение уже закончилось, и только десяток разбитых обломков плавал в гавани, и несколько галер, оставшихся от александрийского флота, удирали в сторону моря, преследуемые по горячим следам моими морскими волками. Цезарь тотчас же сошел на берег, и я вскоре последовал за ним, приведя себя в порядок после боя.