Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни
Шрифт:
По вашему исчислению, это было утро 2 сентября 31 года до пришествия Христа. На берегу Эпира у Амвракийского залива Октавиан стоял лагерем с восьмьюдесятью тысячами пехотинцев и двенадцатью тысячами всадников, прикрываемых флотом из пятисот галер, больших и малых, для которых я и мои морские псы были глазами и ушами. На акарнанийском берегу к югу расположился Антоний с войском в сто тысяч пехотинцев и двенадцать тысяч всадников, под защитой флотилии больших галер, контролирующих узкий пролив между заливом и морем.
Накануне и утром был мертвый штиль, но ближе к полудню с востока подул бриз, и тогда мы увидели зрелище,
Октавиан поднялся на борт утром. Наш флот стоял на севере, поделенный на две части — одной командовал Император, а другой Агриппа, в то время как я со своими морскими волками, скулящими от жажды боя и добычи, стоял на правом фланге, выжидая удобного случая. Если бы вы увидели оба флота в тот момент, когда выходили могучие галеры Антония, то вы вряд ли подумали бы, что мы можем победить; но простая сила не всегда гарантирует господство, как мы доказали еще до того, как закончился этот смертоносный день.
На нашей стороне был рой легких либурнийских галер, которые были тогда самыми быстрыми из всего, что плавает, и когда началась битва, они набросились на большие медленно движущиеся деревянные замки, как волки на стадо скота. Затем наши две половины флота двинулись вперед, а либурнийцы сновали между большими галерами, ломая их весла и осыпая стрелами солдат, толпившихся на палубах Антония.
Когда два флота сошлись и боевые машины на их палубах начали градом швырять друг в друга камни, свинцовые пули и дротики, я повел своих морских волков на юг, где развевалось царское знамя Египта.
Ветер дует с севера, — сказал старый Хато, который все еще был моим любимым заместителем. Мы подошли ближе, и я разглядел среди александрийцев величественную галеру, фальшборт которой был покрыт золотом, а на палубе у мачты стояла великолепно одетая, увенчанная диадемой Исиды женщина, которая вернула меня к жизни, чтобы заново научить меня горечи, которая хуже смерти.
— А что, если царица испугается и эти галеры — добрых шесть десятков, не так ли? — выйдут с этим северным ветром из боя? Что тогда, мой Хато? — спросил я.
— Мы быстрее выиграем день, но потеряем славную добычу, — ответил старый морской пес с усмешкой, наполовину обнажившей клыки.
Ничего не говоря, я прошел в свою каюту, взял полоску пергамента и написал на ней магическим письмом:
«От Терая из Армена Клеопатре, царице-блуднице, приветствую.
Глаза Исиды устремлены на тебя. Какова вера твоя, такой будет и милость ее или суд ее, согласно клятве твоей. Хаторы ждут в чертогах Осириса, и слова судьбы записаны в Книге мертвых».
Я крепко обвязал пергамент вокруг стрелы, поднялся на бак и приложил стрелу к луку. Великолепная фигура все еще стояла у мачты. Теперь мы были гораздо ближе, и я видел Клеопатру так же ясно, как она меня. Когда я поднял лук, трое мужчин бросились к ней, чтобы прикрыть щитами. Я натянул тетиву и послал стрелу. Она ударилась в мачту в футе над щитами и застряла там, раскачиваясь. Я увидел, как они вытащили ее, а потом распорядился вернуться в главное сражение.
Не успели мы пройти и двухсот метров, как огромные пурпурные паруса галеры Клеопатры были подняты и развернуты к северному ветру. Галера неслась все дальше и
С флота Антония донесся такой вопль ярости и отчаяния, что заглушил даже рев сражения. Мгновение спустя в ответ раздался громкий триумфальный возглас римского флота, а я отдал долгожданный приказ морским волкам и выпустил их на добычу. Когда мы приблизились, одна легкая быстроходная галера отделилась от толпы и устремилась за флотом Клеопатры. Клянусь богами, я отдал бы половину своей эскадры, чтобы узнать тогда, что на ее борту находился тот самый одурманенный негодяй, который бежал с поля боя, на котором он еще мог бы завоевать мировую империю, но предпочел объятия своей распутницы, в которых нашел только больший позор.
Но я ничего не знал об этом, пока мы работали мечом и топором в течение почти часа, и только тогда по флотам прокатился крик, что Антоний бежал. После этого наша работа стала легкой, потому что мы сражались с противником, у которого не было командующего.
И все же оставшиеся ветераны Антония бились храбро и упорно, защищая большие галеры; ни одна из наших не была достаточно тяжела, чтобы потопить их. Тогда Октавиан и Агриппа нагрузили десяток плотов горючим, подожгли их и отправили по ветру в середину флота Антония. Их положение было незавидным: огонь к северу от них, мы с юга брали один за другим на абордаж их большие замки, заливая их палубы кровью, слишком хорошей, чтобы тратить ее по такому низкому поводу, но они продолжали сражаться. Наконец, наступила ночь и пламя распространилось от корабля к кораблю вдоль широкого изгиба их северного фронта. Только тогда они побросали оружие и запросили пощады.
Мы сохранили триста галер, принадлежавших Антонию в то утро, но больше половины нашего флота было уничтожено в бою, так что можете сами представить, что случилось бы, если бы те шестьдесят галер, самые большие и сильные из всех, не дезертировали в самом начале битвы.
Всю ночь Акциум ярко сиял в огне горящих галер, и когда наступило утро, Октавиан стал властелином мира.
Не буду подробно рассказывать о том, что последовало за этой вечно памятной битвой и как достойный наследник Цезаря принял присягу солдат и матросов Антония и вернул их на службу Риму. Это был политический ход, равно как и акт милосердия, так как он сделал его обладателем всей мощи Рима. Вы также знаете, что Антоний со стыдом и отчаянием пришел в Александрию и еще год Октавиан позволил ему жить в пьяном сне с той, ради которой он потерял весь мир.
Достаточно сказать, что известие об Акциуме пришло всего за одиннадцать месяцев до того, как я, стоя на баке «Илмы», провел авангард римского флота, как я вел флот Клеопатры, между фортами Пелусия и мы с моими скитальцами высадились, чтобы вместе с римскими легионами двинуться на Александрию и разыграть там последний акт той позорной драмы, которую начала Клеопатра, когда ее лживое сердце подсказало ей выбрать позор измены и смехотворное великолепие вассального трона вместо славы, которая могла бы принадлежать ей — да и мне тоже, — если бы только героическая душа Илмы оживила эту прекрасную подделку, и она сдержала клятву, в свидетели которой призвала Исиду в ту ночь в храме Птаха.