Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве
Шрифт:
— Трудно поверить, но…
— Есть и другая версия. Будто приняла она какой-то революционно-монастырский образ жизни. Отказалась от всего личного, женского. Раз не удалось счастье — нате вам! Я буду мстить. Вам, кто мешает жить, и себе.
— За что себе-то?
— За то, что не прорвалась к тебе через стены. Повенчаться с тобой ей так и не разрешили, и она карает себя за бессилие. Это на неё похоже, и это я по-женски могу понять, этому я верю. Она решительна и упряма. Отрубила всё своё прошлое и никому не подаёт голоса. Может быть, готовит какой-нибудь взрыв. По-моему, она с народовольцами.
— Народовольцы все разгромлены. Их партии
— Партии нет, а корни остались. Аня нашла какую-нибудь террористическую компанию. Где-то к чему-то готовится. Подождём, может быть, скоро объявится.
Они смолкли и, опустив головы, неподвижно стояли друг против друга, пока не забурлил самовар.
— Пойдём, Коля, к друзьям, — сказала Соня.
Николай сел за стол, но говорить с друзьями не смог. Минут десять сидел молча, досадуя, что всех расстраивает. Мария Германовна но сводила с него тревожного взгляда, беспокойно посматривали и другие, разговор затихал. Компания явно рушилась, и Николай решил спасти её.
— Друзья, — сказал он, — я должен вас оставить. Необходимо срочно написать письмо. Соня вот рассказала об одном человеке, с которым мне немедленно надо связаться. Прошу прощения. Продолжайте, я потом присоединюсь. — Ои встал, подошёл к своему угловому столику, взял бумаги и удалился в маленькую комнату. Через открытую дверь сюда проходил слабый, рассеянный свет. Николай сел за стол и зажёг стеариновую свечу. Ну вот, здесь можно отдаться своим думам. Итак, с Анной, видимо, всё покончено.
Да, это точка. Занавес. Конец драмы. Тяжкий, убийственный конец. Конец в любом случае. И в том, если Анна вышла за этого учителя, и в том, если она отказалась от всего человеческого. Да, она может отказаться от нормальной жизни и стать фанатичкой. На это у неё хватит характера. Упрямая, решительная…
Нет, в ней слишком много жизненных сил, чтобы связать их в один узел. Но так или иначе — она потеряна. И ничем не возместить этой утраты. Ничем. Разве только работой. Она-то не изменит. Она всегда с тобой. Всегда и везде, даже в одиночной камере. Твоя кровная работа — это награда за все твои неудачи и муки.
В комнату вошла Мария Германовна. Она села к столу и так посмотрела на Николая, что стало нестерпимо жалко её.
— Я всё поняла, — сказала она. — Соня убила тебя. Аня вышла замуж. Да?
Он молча смотрел ей в глаза. Они были удивительно большие и тоскливые. Волосы, гладко облегающие голову, блестели, как чёрная лакированная поверхность, и на них, около уха, отражался огонёк свечи. Николай вспомнил Анну, какой она была в Ключищах. Как-то вечером, в освещённом флигельке, он стоял у тёмного окна, она подошла, прижалась к нему виском, увидела на стекле отражение и сказала: «Смотри, волосы-то у нас совсем одинаковые, белесые. Если появится ребёнок, трудно будет определить, на кого он похож».
— Ты всегда говорил о ней хорошо, — сказала Мария Германовна, — и я считала её преданной. Преданной и бесконечно верной тебе. Значит, мы ошиблись. — Она положила руку ему на голову. — Успокойся, Коля. Она не стоит твоих переживаний, если не дождалась. Мелковата.
Он снял её руку.
— Маша, оставь меня.
— Хорошо, Коля, оставлю. — Мария Германовна поднялась и пошла. Он глянул ей в спину и понял, что она уходит, прикусив дрожащую губу. Что он наделал! Так отблагодарил за все её заботы? «Оставь меня». Это жестоко! У него больно заныло сердце.
Он вернулся к дружескому столу, но тут ужо по о распалось. Сергиевский и Шестернин прощались, Мария Германовна
Гости ушли, женщины, убрав со стола, пожелали мужчинам спокойной ночи (до утра оставалось два-три часа) и заперлись в маленькой комнате.
Так уныло закончился этот дружеский ночной чай. Зато утренний всех взбодрил. Соня без умолку болтала, вспоминая казанские встречи, споры, последнюю вечеринку, безумную пляску Поли, схватку Николая с Березиным, подготовку к большому ключищинскому делу и повальные обыски, аресты. Многое, что раньше было страшным, теперь казалось смешным, и друзья хохотали, вновь представляя, как Миша Григорьев улепётывает от полиции и как пятилетняя сестрёнка арестованного студента кричит из окна своей подружке: «Подожди, сейчас нас обыскают, и я выйду». Они вторично переживали свою юность, а Мария Германовна вздыхала, сожалея, что у неё такой юности не было, что слишком поздно она, немолодая петербургская курсистка, познакомилась с жизнью этих людей.
После завтрака сразу разошлись. Мария Германовна отправилась в лавки, Санин — к Сергиевскому за книгой, Ягодкин — на поиски уроков, Соня начала убирать в комнатах, а Федосеев сел за свою работу. Работал он в углу, и стоило ему взяться за ручку или открыть какой-нибудь том, как в ту же минуту исчезало для него всё то, что делалось за спиной. Во второй половине дня собиралась молодёжь, спорила, галдела, но он ничего не слышал и ничего не видел. Следуя за русской общиной по её историческому пути, он дошёл до крушения крепостного хозяйства, и тут Сергей Шестернин достал (так кстати!) богатые документы времён реформы, запечатлевшие деятельность губернского комитета и редакционных комиссий. В помещичьих речах, дотошно запротоколированных неведомыми секретарями, Федосеев вскрывал противоречивые дворянские тенденции и обнаруживал причины падения крепостной системы — вторжение товарного производства в экономику русского феодализма. Губернские документы неопровержимо доказывали, что реформа должна была закрепить законами уже сложившиеся обстоятельства социальной действительности.
Федосеев вовлёк в свои исследования и других. Шестернин раскапывал материал во владимирских книгохранилищах. Сергиевский тоже подбирал книги и знакомился с их содержанием, подчёркивая и выписывая нужное. Санин работал отдельно, готовился к какому-то своему научному труду, но и он бросал кое-что в «общий котёл», давая интересные справки. Мария Германовна, чтобы не отвлекать друзей, вела домашнее хозяйство, несколько дней ей помогала нижегородская гостья.
У Федосеева кроме губернских документов, старых журналов, новой литературы и присланного из Казани Гангардтом когда-то отобранного «Капитала» появились летописные списки и писцовые книги, и всё это приковывало к столу.
В начале марта наступила оттепель, и Катя Санина продала в Казани свою шубу. Коммунары получили от неё деньги. Это больно ужалило Николая, и он, прервав на время исследование, пустился на поиски заработка. Шестернин вскоре пристроил его в окружном суде, и теперь он каждое утро появлялся в здании присутствий, проходил по заполненной безработными писцами швейцарской, здоровался с мелкими чиновниками, приветствовал своего патрона — не Шестернина, а его помощника, присаживался сбоку к его столу и ждал какого-нибудь просителя, а дождавшись, принимался строчить ходатайство. Если просителей долго не было, патрон давал работу от себя.