Валенки
Шрифт:
Прошел еще одну деревню — это Матреновка. Тут он тоже ничего не предпринимал, тут его могли знать.
Уже совсем рассвело, а он все шагал и шагал, отворачивал лицо от легкого, но колючего ветра. Когда взошло солнце — снега заблестели, будто отглаженные рубаночком. Федя свернул с дороги — ого! Наст был так крепок, что выдержит, небось, не только человека, но и лошадь с санями: значит, пора позаботиться о хворосте, иначе на будущий год останешься без дров.
В животе было пусто, то есть совершенно пусто, просто ничего, ни крошки. Даже голова кружилась от этой пустоты.
В деревню Верхняя Луда вошел — уже оглядывался: что делать? Не зайти ли в этот дом? Или в этот? Что-то страшно… Сам не знал, почему вдруг воочию ясно стало, что зря он, пожалуй, затеял этот поход. Вон из дома в дом нищенки ходят. Каково тут просить милостыню! Прогонят. Скажут: много вас таких, побирушек!
Дальше, дальше…
Еще одно селение, занесенное снегом. Женщина у колодца черпала воду. Федя спросил у нее совсем не то, что хотел спросить:
— Как деревня ваша называется?
— Баулино, — отвечала та.
Вот оно какое, Баулино. Никогда тут не был, только слышал о нем.
— Щеку-то потри, чудной! Щека-то побелела.
Федя на ходу потрогал задеревеневшую щеку и стал растирать снегом. Так, растирая, вышел из Баулина навстречу солнцу. Следы санных полозьев на дороге зеркально отсвечивали. Сколько же можно так шагать? Пора решиться.
Наконец, показалась впереди деревня, где уж точно его никто не мог знать. Он немного умерил шаг, проходя мимо коровника и телятника; хотел было туда зайти погреться, но не решился. Ужасно огорчило его то, что и в этой деревне по одному и другому посаду шастали порознь две нищенки. Одна — старушка сухонькая, с корзиной грибной, беспрестанно крестившаяся; другая — тоже старушка, но помоложе, одетая очень бедно, в рванье и с холщевой сумкой на боку.
Нищенки были Феде куда как некстати. Не потому, что он тоже задумал выпрашивать милостыню, а потому что… да уж чего там, и он, выходит, не лучше! Еще не хватало, чтоб встретился Вася Бельский, он сразу сообразит, что и почему, — вот будет стыдоба-то!
Федя возненавидел нищенок. Да и самого себя вдруг будто увидел со стороны и горячо подосадовал: нет, не дело затеял. Но голодное брюхо подсказывало свое.
Дойдя до справного дома, возле которого было напилено, но не расколото много дров, он решился: обмел на крылечке голиком валенки, вошел, плотно притворил за собой дверь, встал у порога:
— Здравствуйте.
Целая семья сидела за столом: мужик в овчинной безрукавке нараспашку, его жена-толстуха с годовалым ребенком на руках и девчонка его, Фединых лет. Чуть позднее вышла из кухонного чулана старуха, сгорбленная, при фартуке.
— Здорово, — отозвался мужик. — Что скажешь?
В доме очень знакомо пахло кислыми щами, но гораздо более радовал аромат свежего хлеба. Федя сглотнул слюну и вместо слов застрявших в горле — «Подайте ради Христа» — выговорил:
— Я это… может, вам нужны колодки для валенок? Если валяете, конечно… У меня есть хорошие колодки, завтра могу принести.
— Нет, не нужны, — крепко, присадисто сказал хозяин.
— А может… например, тубаретку или скамеечку для… корову доить.
— Для
Девчонка фыркнула в ложку со щами, за что чуть не получила от матери такой же ложкой по лбу. И тут Феде пришло на ум спасительное:
— У вас там дрова напилены, давайте я их поколю… а вы меня потом покормите.
Он еле выговорил последние слова — они никак не хотели сходить с языка. Мужик переглянулся со своей женой, потом выглянул в окно, на гору круглых чурбанов, сказал:
— А что ж, вот переколешь все, отчего и не покормить. Давай, поглядим, какой ты работник.
Федя шмыгнул носом:
— У меня топора нет.
— А как же ты будешь колоть? Кулаком, что ли? — спросил мужик грозно.
Девчонка опять фыркнула.
— Вон возле голбца в углу колун стоит, возьми.
— Украдет еще, Егор, — сказала старуха, ужасно похожая на хозяина и бровями, и кривым носом.
Федя глянул на нее, ничего не сказал, взял колун и вышел.
Из теплой-то избы показалось, что мороз усилился, но солнце светило по-прежнему ярко, с ним веселее.
Ветерок веял слабенько, но уж как опахнет, так леденит лицо. Большой палец на левой ноге, мерзший всю дорогу, зараза, не отогрелся в избе. Да и руки, оказывается, задеревенели — варежки дырявы тоже! — плохо держали рукоятку колуна. Но то, что хозяева обещали покормить, а хлеб-то свежий, может быть, даже только сегодня испеченный, ободряло и вдохновляло Федю.
Он окинул взглядом гору чурбанов — то были в основном сосновые и еловые. Немного осины и березы. Начал с сосны, выбирая пока те, что поровнее; ставил на попа, цепко приглядываясь к расположению сучков по бокам и по распилу, поправляя, потом замахивался изо всех сил, чтоб с первого же удара обозначить по торцу трещину. Работа была ему знакома.
Из окошка выглядывало лицо весело-сурового Егора и девчонки с глазами то ли испуганными, то ли удивленными. Егор вскоре вышел, закурил на крыльце и, не говоря ни слова, куда-то ушагал, сильно припадая на одну ногу.
Федя колол и колол, все более сердясь. Он всегда сердился во время тяжелой работы и делал это нарочно: злость прибавляла силы. Уже взопрел: шапка сбилась на затылок, пар валил от него… Чувствуя противную, тянущую пустоту в животе и слабость в ногах, сел на один из чурбанов, зачерпнул снега, сунул в рот, глядя слезящимися глазами вдоль деревни.
На крыльце самого большого дома толпились бабы, толсто одетые; через некоторое время они куда-то пошли толпой. Возле колодца двое парнишек черпали воду — слышно было, как ведро скребет по обледенелому срубу — оба висли на крюку ворота, поднимались на цыпочки, когда крюк оказывался в верхнем положении.
Федя оглянулся на окно — лицо девчонки, красивое, сострадательное, тотчас исчезло. Он снова взялся за колун.
Беда была в том, что с чурбанами потолще да посучковатей у него явно не хватало сил расправиться. Колун застревал, и Федя натужно, с хрипом вытягивал его. А отступать — как это он отступит? Нужно было вытесать пару клиньев, значит, топор понадобится. Не колуном же тесать!