Валенки
Шрифт:
— Дядь Степан, в самом деле кровь у тебя.
— Пустое, Федюха! Осколок…
— В больницу надо, — сказала из темноты женщина из тех, что ждали очереди; из-под низко повязанной шали смотрели на Степана большие жалостливые глаза.
— Заживет… — пробормотал Гараня. — На живом человеке, как на живой собаке, должно все зажить.
Он и еще что-то сказал, но Федя не слышал.
Дыхание сбивалось, сердце колотилось, подступая куда-то к горлу, и вот-вот сорвется рука, а крюк долбанет по темени — говорят, кого-то этак-то убило…
Наконец, услышал спасительное: «Дай-ка я, Федюха» — Степан отстранил его, и работа продолжалась.
Сновалица —
Степан Гаранин, к примеру, сам валенки закладывал, умел, можно сказать, но Огашу Аверину чтил: чего, мол, и говорить, у нее получается лучше. У Степана, как ни старался, выходило похуже — об этом сам же и говорил: вдруг, вроде ни с того, ни с сего при валке сапог, снованый им, опасно истончался то на пятке, то на головке, то на подъеме к голенищу — в самых ответственных местах проминалось под пальцами чуть не до дыры, будто промоина во льду, в которую можно провалиться. Ну и все, пропал сапог! Конечно, вальщик пытался прилепить, привалять заплату — да что! Потом на рынке за эту пару трясись — не ущупали бы покупатели.
Для Феди Степан отказался сновать:
— Да что ты, Федюха! Какой из меня сноваль! Еле ползаю.
Пришлось просить крестну.
— Неуж ты сам решил свалять? — удивилась она.
— Не знаю… — смутился он. — Попробую.
— Попробуй, крестничек, попробуй. Уж верно получится. А я, так и быть, заложу тебе валеночки.
В назначенный день он принес ей узлы с шерстью — и лицовку, и вторину. Валька Аверина, постоянно задиравшая его, была дома, но она собиралась куда-то — одевалась, крутясь перед зеркалом.
Просто удивительно, какие девки выгуливались в Пятинах ли, в иных ли деревнях — это при таких-то скудных харчах! Впрочем, у Авериных — Хвалёнка, а значит и молочко на столе. Хоть и велик налог на корову — триста литров в год сдать надо! — хоть и выгадывают они каждую криночку на продажу, но кое-что перепадает и себе. Вот Валька перед зеркалом крутится, кофту одергивает — это она нарочно: любит собой гордиться. Пояском себя перетянула — и как это при таком узком перехвате у нее может быть в юбке так широко! А крутанется — юбка вокруг…
— Ты чего, Федюха?
— Я? Ничего.
— А краснеешь-то?
Ей страсть как нравится, что он краснеет.
— Крестна, чего она пристает!
— Беда с ней, — вздыхает та. — Скорей бы замуж выдать.
Свадьбу Валькину хотели играть в масленицу, да у жениха мать в больницу положили, теперь ждать до мая, то есть пока не закончится Великий пост. А пока что ходит Валька, будто тесто на дрожжах.
Летом убирали клевер, сели возле скирды отдохнуть — и возчики, и те, кто на воза подают, и те кто скирду кладут — ну, разговоры, шутки, то и се. Вдруг Феде в затылок шлепнулся туго скрученный жгут сена. Оглянулся — Валька Огашина прячется за девок, а те хохочут. Вскочил — она от него бежать. Видя, что ее настигают, упала на охапку клевера и, как кошка,
— Нет, — сказала она во всеуслышанье, — не годится этот парень ни на что.
Федю же и осмеяли, а ей как-то сошло. Во бессовестная какая!
У нее только и разговору — кто на ком женился, да кто за кого замуж выходит — кто с кем гуляет да кто кого бросил. Она и сейчас толковала о том же, но, слава богу, ушла скоро.
Крестна принялась за работу, не мешкая. Она освободила обеденный стол, постелила на нем грязную-прегрязную постилушку из холста, развязала Федины узлы, разложила кудели шерсти на полу — все это делала неспешно, будто к празднику готовилась. Стянутые ранее шалью лицовочка и вторина были все-таки пушисты, слоились. Крестна брала шерсть этак пластиками и выкладывала ровным слоем сначала лицовочку, пристукивая пальцами по столешнице, потом вторину. Клочки-пластики прибивались один к другому.
— Первую парочку тебе на ноги, ты приметь ее, я тут лицовочки положу побольше, — сказала она. — А на продажу можно побольше вторинки.
Федя кивнул солидно: да, мол, именно так и надо. Он присел рядом, следил за ее работой. Соображал: пристукивая этак-то, она не только прибивает пластики, но и следит за толщиной листа, проверяя его на каждой пяди.
— Ты, Федюшка, не товар ли свой стережешь? — спросила крестна, видя, что он не собирается уходить. — И тогда квашонку свою стерег, и теперь…
Федя покраснел.
— Не. Я хочу узнать, как это… Мне интересно.
— А-а, вон что… Ну, что ж, приглядывайся, приглядывайся, сновалем станешь.
Взяла сковородник на длинной ручке, на него навернула выложенный лист шерсти, так что сверху оказалась постилуха, после чего стала выкладывать еще один лист. За работой расспрашивала, есть ли у него в подполе брюква или свекла, хватит ли дров до весны, кормил ли он кошку Мырзю. Оба листа навернула на сковородник, стала выкатывать.
Выкатывала крестна довольно долго. Наконец, развернула — каждый из них был заедино — простукала, проверяя их, и осталась довольна. Теперь сновалица достала откуда-то из-под лавки вырезанную тоже из холста выкройку, отдаленно напоминавшую валенок, положила на лист, примерилась и аккуратно разорвала с двух сторон, завернула выкроечку, будто пеленая ребенка; кое-где на местах соединений приложила пластики шерсти, поплевала, пригладила. Федя смотрел: получалось что-то вроде мешка, а чтоб внутри не слипалось, вставлена была та выкройка.
Снова стала выкатывать, складывая и так, и этак. Вдруг мимо окон промелькнул кто-то, крестна насторожилась — вбежала запыхавшаяся Валька.
— Мама, прячьте все: в правление к Дарье приехали!
Ее мать побледнела:
— Кто?
— Какой-то мужик, в пальте с воротником, — задышливо объясняла Валька. — Пузатый, видно сразу — начальник. Да что ты стоишь-то?
Тетя Огаша кинулась к окну — ничего не видать; потом стала пихать Федину шерсть под лавку.
— Куда ты, мама! — закричала Валька. — Сразу найдут. В подпол давай или на потолок.