Валенки
Шрифт:
Вот только где взять денег? Занять? Но кто даст? За шерсть много не выручишь: вторина все-таки, не лицовка. Если же не продавать, а наоборот, прикупить лицовочки и свалять бы пар шесть-семь валенок, да съездить в Москву… Можно и десять пар свалять да продать! Ведь это, погоди-ка, сколько он выручил бы денег…
Легко так подсчитывать-то, а свалять каково! Уже наступила сенокосная страда: к вечеру всякий день Федя уставал так, что лишь бы до постели добраться. К тому же дни стояли жаркие и были они бесконечно долги, а ночи коротки настолько, что за день наработавшись — не выспишься. Нет, не до стирухи теперь. Единственное,
Но, что же, время еще есть: крестна половину Хвалёнки будет продавать не теперь, а не раньше осени. Значит, где-то в сентябре или октябре он должен обернуться в Москву, на Перовский рынок.
И уже пробудилась мысль, которая заставляла приглядываться к огороду: неплохо бы тут устроить собственную стирушку. Не век же ходить в чужую! Раз пустят, два пустят, а потом скажут: нет, парень, ты мешаешь, надо свою иметь.
Но огород бачуринский открыт со всех сторон; не было тут густого вишенника, как у Гаранина Степана, и не было двух огромных елей, как у Никишова Ивана.
Степан Гаранин уже свалял двенадцать пар и надумал поехать на этот раз в Ленинград, вместе с Иваном безруким, но опять разболелся, и вместо него отправилась жена Рая.
А на другой день в Пятины приехал калязинский милиционер Белов, взял с собой понятых и — к Гараниным с обыском. Одним из понятых была Дарья Гурова, которая, как рассказывали потом, оправдывалась, переступая порог его дома:
— Прости, Степан, не своя воля… Я на должности, мне иначе нельзя. А тебя я не раз предупреждала: рано или поздно все равно попадешься.
— Разве не милицейскому начальнику отвезла ты недавно полтора пуда гречихи? — отвечал, будто бы, ей Степан. — Чего он взъелся-то?
Тут Дарья стукнула кулаком по столу и назвала его закоренелым спекулянтом, по которому тюрьма плачет. Он сбивает с толку народ, соблазняя его легким заработком, отваживает таким образом людей от колхозного производства, значит, и есть он враг народа, а больше никто.
Отобрали у Степана сколько-то килограммов шерсти, разворотил Белов печь в стирухе, выломанный котел шарахнул о камень, после чего составил акт и вместе с понятыми отправился прямым ходом к Субботиным. Там он тоже разорил стируху, но ни шерсти, ни валенок не нашел, только колодки, по которым ясно было, что они недавно из работы.
К этому времени переполох в Пятинах стал всеобщим: и бегали, и прятали, и замирали от страха, и ахали-ахали… Федя Бачурин примчался с Ямского луга, где клали сено в копны, и проворно спустил шерсть в колодец. Это у него было обдумано и вымерено заранее: на веревке спустить к самой воде, но не в воду. Колодец глубокий, в нем темно, ничего не разглядишь.
От Субботиных пришли с обыском и к Никишовым, но Иван безрукий успел спрятать все, что нужно прятать; на него акт не стали составлять и больше ни к кому не пошли, на этом успокоились.
Рая, жена Степана, явилась домой в этот же день, зареванная: схватили ее в Калязине еще вчера, валенки отобрали.
— Идем мы уже к станции, — рассказывала она, — Иван Субботин да наш веселухинский сват Митрий Коробков. Мы втроем сговорились ехать. Они-то впереди шагают, а я сзади со своими котулями. Догоняет меня на мотоцикле… не милиционер даже, а в штатском… какой-то дежурный, что ли… Спрашивает: валенки, мол, несешь? Ну, я от него бежать. А
— А Иван? — спрашивали Раю.
— Ивана-то взяли уж на вокзале. Сват Митрий убег, а он нет. Вот привели меня в милицию. Думаю: ни за что не признаюсь, кто я. Навру все: и фамилию, и деревню. А навстречу по коридору идут два милиционера, один другому и говорит: знаешь, мол, кто это орет? Степки Гарани баба, который из Пятин. Чего уж тут соврешь, коли узнали! Следователь стал допрос с меня снимать. Спекулянтка, говорит, то и се. А я реву: гражданин следователь, отпусти, ребенок у меня дома маленький, пятый месяц ему. А он: что же ты про ребенка-то не подумала, когда спекулировать поехала? Ну, что с ним говорить! Разве поймет… Валенки отобрали, заперли меня в каталажку, выпустили только утром. Приехала сюда, а тут…
Степан по окончании обыска вышел на работу вместе со всеми — окладывать сено в копны. Был он подозрительно весел, хоть и не пьян, песни пел.
— Бывали дни веселые, Я по три дня не ел. Не то, чтоб хлеба не было, Я просто не хотел.— Степан Клементьич, как же теперь? — осторожно спросил его Федя. — Штраф, небось, дадут?
Степан поглядел на солнце, погладил левую сторону груди, вздохнул:
— Нет, Федюха, не штрафом пахнет: упрячут они меня, гады, года на два в тюрягу. На этот раз мне не отвертеться. У них свой план, им отчитаться надо: меры, мол, приняты, столько-то спекулянтов поймано.
— Посадят?.. Как же так! — несколько раз в растерянности повторил Федя.
— Не жалей меня, Федюха! Хоть так, хоть этак, все равно мне хана. Отстрелялся я, парень… патроны на исходе.
Он стоял, опираясь на вилы, и видно было, что плохо ему: болезненно кривясь, провел ладонью по бледному, в испарине лицу, будто слушая что-то внутри себя.
— Пустое, Федюха! Когда-никогда… День больше, день меньше — какая разница!
Безнадежен был голос Степана, а взмах руки этакий бесшабашный: гори, дескать, оно ясным огнем!
— Приходи ко мне, Федюха, подарю каток и весь валяльный инструмент. Можешь и скребницу забрать — мне уж не пригодится. Тебе — другое дело! Кто не рискует, тот не пьет шампанское…
Рожь жали и серпами и жаткой; возле крытого колхозного тока уже высились круглые скирды из ржаных снопов — им стоять до осени: председательница сказала, что в сентябре в Пятины придет трактор с молотилкой. Но возле Ощепковой риги, не очень-то надеясь на технику, каждое утро молотили цепами, этой соломы каждый выпрашивал себе у председательницы, хоть беремя: только такая годилась в банные дни.