Валенки
Шрифт:
Тут вышла проводница и строго спросила:
— А вы как сюда попали? Зачем вы здесь?
— Да покурить зашли с товарищами офицерами, — не моргнув глазом, отвечал Степан.
— Идите, идите в свой вагон. Нечего тут! Ить, заперто было. Или я не заперла?
Пришлось вернуться.
Так и ехали: то и дело выходили в тамбур и возвращались к своим вещам. Степан пошучивал с соседями, но поглядывал беспокойно, был все время настороже, и не зря: в дальнем конце вагона, там, где проводница, появились вдруг двое в форменных шинелях и фуражках. Степан снялся с места особенно легко и проворно. Выскочили в тамбур, он отпер боковую дверь, скомандовал:
— Делай,
Распахнул дверь — ветер и грохот колес вырвались в тамбур — и вдруг исчез. Феде показалось, что Степана снесло ветром, но услышал его спокойный голос:
— Давай, Федюха!
Федя ухватился за поручень, закинул ногу вперед по ходу, и нога, верно, нащупала там, за углом, на что опереться. Тотчас рука Степана схватила его за плечо, и Федя оказался между вагонами. Внизу бежала неразличимо земля, мимо мелькали заснеженные деревья и столбы, проплыла будка, возле которой стоял человек с поднятой палочкой. Порывистый ветер набрасывался на них, пытаясь оторвать от поезда, но Федя плотно вжался спиной, уперся руками в какие-то железяки, ноги стояли уверенно.
Степан же с кошачьей ловкостью извернулся, захлопнул дверь вагона, даже запер ее и стоял теперь рядом с Федей на сцеплении вагонов; там ему было неудобно, и он, некоторое время спустя, вдруг оперся ногами на что-то, подтянулся на руках и вылез на крышу.
— Иди сюда, Федюха! — раздалось оттуда бодро и весело.
Скажи ему сейчас Степан Клементьич: давай, мол, прыгай с поезда — прыгнул бы! Такую он имел над ним власть.
С отчаянной решимостью Федя тоже оперся ногами на какие-то поперечины, подтянулся, опять Степан подхватил его, и оказался на крыше. Ветер чуть не сорвал шапку, от паровозной гари запершило в горле, но — виден стал весь поезд, плавно изгибавшийся на повороте; впереди светили огни, грохот отдавался справа и слева коротким эхом, вверху в рваных облаках мигали звезды — все это изумляло и приводило в восторг и трепет.
Степан выпрямился во весь рост и отправился по крыше так, будто под ним твердая земля, а не качающийся вагон. Махнул рукой: за мной, мол. «По головам!» — ахнул Федя, представив сидящих внизу.
Перепрыгнули на крышу следующего, прошли и его, и спустились опять на буфера. Степан извернулся, отпер дверь и исчез. Оттуда послышалось: «Давай сюда, Федюха!». Федя с замирающим сердцем нащупал рукой поручень, ногой — порог тамбура, перемахнул, почувствовав поддерживающую его руку, и тотчас услышал ободряющий голос:
— Не бойся, парень! Со мной не пропадешь.
Вошли в вагон, Степан настороженно спросил у сидевших возле входа: «Ревизоры не проходили?» Ему отвечали: «Проходили, проходили… Вас искали».
— Присядь-ка тут, Федор, — приказал он. — Я потолкую…
И стал пробираться по вагону. На середине остановился, с кем-то заговорил — это оказались те женщины, которых он так насмешливо называл «дронниковскими клухами». Опять у них был заплаканный, убитый вид.
Вернулся, страдая, как от боли.
— Попались дурехи… Едут ни с чем, с пустом.
— Как попались?
— А так… На Каланчевском рынке. Говорил я им: надо было на Перовский! А там они под облаву угодили, отобрали у них сапоги… Одни подушки свои назад везут. Про билеты я тебе соврал, Федюха, прости: билеты-то я купил да вот им отдал там, на Савеловском вокзале. Гляжу, сидят и ревут — совсем безо всего остались: ни денег, ни товару. И домой им ехать
На рассвете поезд пришел в Калязин. Пятинские валялы слезли, причем на перроне Степан опять оглядывался настороженно:
— Твою мать… — сквозь зубы ругался он. — Будто не у себя дома, а на вражеской территории. Когда эта война кончится?
Было довольно морозно. Туман стоял плотный и слоился куделями, будто хорошо избитая лицовочная шерсть. Ветки привокзальных деревьев, кусты, покосившийся забор и сами станционные строения были мохнатыми от инея. Феде подумалось, что вот такими же мохнатыми, в пушистых клочках бывают малые валки — бегунки и ленивцы — у шерстобойной машины. Его даже развеселило это сравнение.
Когда уже отошли от станции, отпустило их душевное напряжение последних дней; оба они этак расслабились, шагая твердой хрусткой дорогой, и все веселило, все радовало Федю Бачурина. Теперь и он нес свои вещи, перекинув назад и наперед: позади наволочка с шерстью, впереди поддерживаемый руками, более тяжелый, чем задний котуль, чемодан. Из чемодана, казалось, попахивало московскими сайками, и Федя старался не думать о них, иначе неудержимо хотелось остановиться и достать одну саечку.
Еще в поезде, когда подъезжали к Калязину, он вытащил из чемодана горсть сухого компоту и положил в карман. Теперь доставал оттуда то мягкие дольки яблока, нежно-кислые, запашистые («Где такие растут? Небось, на Украине или на Кавказе?»). То сладкие горошины изюма, а то попалась большая долька сухой груши вместе с черенком. В Пятинах только одна груша — у Дарьи Гуровой, но плоды деревянистые, горько-кислые, почти несъедобные; эта же, чья долька оказалась у него в кармане, была явно из райских мест. «Неужели такое может быть — где-то висят на дереве сладкие груши?» Еще попалась одна черносливина — большая, облипшая сором; Федя разгрыз даже косточку, и вот, когда жевал горьковатое ядрышко, подумал, что зря разгрыз: надо было посадить косточку в огороде — со временем, глядишь, вырос бы чернослив. И стал бы огород славен на всю деревню. Нечего было так лихо поплевывать в стороны и зернами сладкого яблока, косточками изюма: тоже можно посадить в огороде — вот вырос бы сад, а?! Это уж на всю округу слава.
Он шел, мечтательно улыбался, а перед глазами плыло: крыши вагонов, по которым они со Степаном шагают… шумная толкучка Перовского рынка… Савеловский вокзал и позванивающие трамваи…
Вспомнилось, как на Перовском-то зашли в столовку, где Степан заказал (Федя даже засмеялся теперь) сразу двенадцать порций манной каши. Официантка удивилась, посмотрела на них насмешливо, а Степан ей:
— Муж-то жалеет?
И она сразу переменилась, поласковей стала и уж на Гаранина Степана поглядывала свойски. Они очистили все двенадцать тарелок, принесенных ею.
— Понравилось?
Чего и спрашивать было!
— Давай еще дюжину, — сказал Степан официантке.
— Потом еще столько? — спросила она.
— Там видно будет. Мы люди простые, питаемся только манной, как пчелки медом. В один присест поедим — месяц сыты.
Живот и нынче еще помнит вчерашнюю кашу.
Дорога, по которой шли — Степан впереди, Федя сзади — обтаяла в последние теплые дни, а ночами ее опять сковывал мороз. В низинках ее уже размывала вода.
— Еще день-два, и водополица начнется, — говорил Степан, оборачиваясь на ходу. — Все, весна!