Валентин Гиллуа
Шрифт:
Валентин поклонился молча, но с неприметной улыбкой и, облокотившись снова о консоль, начал крутить свои длинные и тонкие светло-русые усы, между тем как генерал звонил.
Вошел слуга.
— Вели отложить карету, — сказал генерал, — и не принимать никого. Ступай!
Слуга поклонился и сделал шаг, чтобы уйти.
— А! — сказал дон Себастьян, остановив слугу рукой. — Попроси от имени этого кабальеро особ, сидящих в его карете, сделать мне честь войти, здесь им будет удобнее ждать конца разговора, который, может быть, продлится довольно долго. Подай закуску
Слуга ушел.
— Будете ли вы еще опасаться засады, сеньор? — обратился дон Себастьян к французу. — Ваши друзья будут теперь, если понадобится, возле вас, чтобы оказать вам помощь.
— Я знал, что вы храбры до отважности, — любезно ответил француз, — я рад видеть, что вы не менее благородны.
— Теперь, сеньор, не угодно ли вам сесть, — сказал дон Себастьян, указывая ему на кресло, — смею ли предложить вам закусить что-нибудь.
— Генерал, — сказал Валентин, садясь, — позвольте мне отказаться. Я в молодости участвовал в американской войне; в той стране имеют обыкновение закусывать только с друзьями, а так как мы, по крайней мере теперь, враги, прошу вас оставить меня в том положении, в каком я нахожусь в отношении к вам.
— Этот обычай, на который вы намекаете, сеньор, существует также и у нас, — отвечал генерал, — однако ему изменяют иногда. Впрочем, действуйте, как хотите; я жду, чтобы вы объяснили мне цель этого визита, который для меня удивителен.
— Не стану долее употреблять во зло ваше терпение, генерал, — ответил Валентин, поклонившись, — я просто пришел предложить вам сделку.
— Сделку! — вскричал дон Себастьян с удивлением. — Я вас не понимаю.
— Я буду иметь честь объясниться, сеньор.
Генерал поклонился.
— Я жду, — сказал он.
— Вы дипломат, генерал, — продолжал Валентин, — и, без сомнения, вам известно, что плохой мир лучше хорошей войны.
— В некоторых случаях, конечно; только я позволю себе заметить, что в настоящих обстоятельствах, кабальеро, я должен ждать ваших предложений, а не делать их вам, так как война — употребляя ваше выражение — начата вами, а не мной.
— Я думаю, что гораздо лучше не рассуждать об этом предмете, в котором мы с трудом согласимся с вами, только для того, чтобы снять всякую двусмысленность и прямо поставить вопрос. Я напомню вам в нескольких словах, какие причины возбудили разделяющую нас ненависть.
— Свои доводы, сеньор, вы уже изложили мне однажды во всех подробностях в крепости Чичимек. Я не стану спорить о степени их справедливости, скажу только, что чувство дружелюбия и ненависти, симпатии и антипатии не подвластны рассудку. Поэтому лучше просто констатировать симпатию или ненависть, не пытаясь выяснять природу чувств, что, повторяю, не подвластно нашей воле.
— Вы вольны рассуждать подобным образом, сеньор, хотя я придерживаюсь иной точки зрения. Но я не намерен с вами спорить, а потому констатирую: ненависть, испытываемая нами друг к другу, неискоренима и ничто не способно ее погасить.
— Но
— Конечно, но заключение сделки не означает прекращения вражды. Я могу, скажем, приостановить враждебные действия против вас, но это отнюдь не означает, что сделались друзьями.
— Я согласен с вами. Приступим же к делу. Благоволите объяснить, в чем суть предлагаемой сделки.
— Позвольте сначала, в соответствии с моим неизменным принципом поступать честно, обозначить, так сказать, наши исходные позиции.
— Вы все время говорите загадками, сеньор, совершенно недоступными моему пониманию.
— Постараюсь выражаться более ясно. Когда я объясню вам ваши намерения и средства, которыми вы собираетесь добиваться их осуществления, вы поймете, что мне удалось помешать вам.
— Слушаю вас, сеньор, — отвечал генерал, хмуря брови.
— В двух словах ваш план сводится к тому, чтобы свергнуть генерала К. и провозгласить себя президентом республики.
— Вот оно что! — воскликнул генерал, разражаясь деланным смехом. — Знаете, сеньор, в нашей благословенной стране это честолюбивое намерение приписываю всем высшим офицерам, которые в силу своего богатства или по какой-то иной причине оказались на виду у общества. Так что это обвинение лишено всякого смысла.
— В самом деле, если бы с вашей стороны дело ограничивалось одним лишь желанием, то можно было бы и впрямь все отнести на счет специфики страны. Но в действительности дело обстоит иначе.
— Что вы хотите этим сказать?
— Боже мой, генерал! Я хочу сказать, что вы возглавили заговор, что заговор, не удавшийся в Соноре, вы теперь затеяли в Мехико и, несомненно, с теми же самыми шансами на успех. Возможно, вы и преуспели бы в осуществлении своего замысла, если бы я не пожелал расстроить ваши планы.
Далее. Я хочу вам сказать, что несколько дней назад в гостинице Лусачо состоялось собрание ваших сообщников, на которое вы явились с двумя мешками золота. Я хочу сказать, что после раздачи золота вам были даны последние указания и фактически обозначен день решающих действий. Ну, что, генерал, может быть, я не прав? Мои шпионы гораздо проворнее и смышленей ваших, которые даже не способны были уведомить вас о моем появлении в Мехико, между тем как я нахожусь здесь уже более недели.
— Я отвечу откровенностью на вашу откровенность, сеньор. Нет смысла таиться от врага, которому все так хорошо известно. В отношении моих планов вы осведомлены совершенно верно. Как видите, я не считаю нужным притворяться.
— Тем более что вы отлично сознаете, что это бессмысленно, не правда ли, сеньор?
— Возможно. Но хотя вам известно довольно многое, однако не все.
— Вы так думаете?
— Я в этом уверен.
— Чего же я, по-вашему, не знаю?
— Того, что вы не выйдете отсюда и что я прострелю вам голову! — вскричал дон Себастьян, вскочив и заряжая пистолет.
Француз не сделал ни малейшего движения, а только пристально посмотрел на мексиканца и сказал ледяным тоном:
— Вы не сделаете этого.