Валис. Трилогия
Шрифт:
— Ты можешь действовать в качестве секретаря Тима. Как раньше твоя мать. Тим будет диктовать, а ты все записывать.
— Он болтает и болтает по тысяче слов в минуту. Я пытался записать, но… Его мышление — это п***ец. Да простится мне это выражение. Оно совершенно неорганизованно и направлено в разные стороны и в никуда. И я не знаю и половины слов. Вообще–то, большей частью это и не слова, лишь ощущения.
— Ты слышишь его сейчас?
— Нет. Не сейчас. Обычно это происходит когда я один, и больше никто не говорит. Тогда я могу как бы настроиться на это.
— «Гистеропротерон», —
— Это присутствие разума. Понимаешь, Тим был в том районе… Мне напомнило слово «присутствие». Он часто его использует. Присутствие, как он называет это, было в той пустыне.
— Parousia, — предложила я.
— Верно, — выразительно кивнул Билл.
— Это могло бы быть энохи.
— Правда? То, что он искал?
— Очевидно, он нашел его. А что на это сказал Бэрфут?
— Тогда–то он, когда понял, и сказал мне, что я бодхисаттва. Я вернулся. То есть Тим вернулся из сострадания к другим. К тем, кого любит. К таким, как ты.
— И что Бэрфут собирается делать с этой новостью?
— Ничего.
— «Ничего», — повторила я, кивнув.
— Я не смогу ничего доказать, — пояснил Билл. — Скептикам. На это указал Эдгар.
— Почему не сможешь? Это ведь легко доказать. У тебя есть доступ ко всему что знал Тим. Как ты сказал — вся теология, подробности личной жизни. Факты. Кажется, доказать это — самое плевое дело на Земле.
— Я могу доказать это тебе? Даже тебе не могу. Это как вера в Бога: ты можешь знать Бога, знать, что он существует. Ты можешь чувствовать его, и все–таки ты никогда не докажешь, что чувствовала его.
— Теперь ты веришь в Бога?
— Конечно, — кивнул он.
— Полагаю, теперь ты веришь много во что.
— Из–за Тима во мне я знаю много чего. Это не просто вера. Это как… — Он страстно взмахнул руками. — Проглотить компьютер или всю «Британнику», целую библиотеку. Факты, идеи приходят и проносятся со свистом в моей голове. Они слишком быстрые… Вот в чем проблема. Я не понимаю их. Я не могу их запомнить. Я не могу их записать или объяснить другим людям. Это как будто в твоей голове двадцать четыре часа в сутки, без перерыва, вещает КПФА. Во многих отношениях это просто несчастье. Но это интересно.
Повеселись со своими мыслями, сказала я про себя. Это–то Гарри Стэк Салливан [123] и велел шизофреникам: они бесконечно забавляются своими мыслями и забывают о мире.
Мало что можно сказать, когда кто–нибудь выдает отчет, подобный отчету Билла Лундборга… если кто–то уже рассказывал нечто подобное прежде. Конечно, его рассказ походил на то, что Тим и Кирстен открыли мне (неподходящее слово) по возвращении из Англии после смерти Джеффа.
Но их откровение практически несравнимо с сообщением Билла. Оно, подумала я, заключается в предельной эскалации, в самом монументе. Тогдашнее же повествование было лишь меткой, указывающей на этот монумент.
123
Гарри
Безумие, как маленькая рыба, собирается в стаи, в огромное количество случаев. Оно отнюдь не одиночное. Безумие не довольствуется малым, оно развертывается по всему ландшафту — ну, или по морскому ландшафту.
Да, подумала я: мы словно под водой — не во сне, как говорит Бэрфут, а в резервуаре, да еще за нами наблюдают, за нашим странным поведением и нашими еще более странными верованиями. Я — метафорическая наркоманка. Билл Лундборг — наркоман безумия, но он не может им насытиться: у него к нему безграничный аппетит, и он будет добывать его любыми возможными средствами. Даже если бы казалось, что безумие покинуло мир. Сначала смерть Джона Леннона, а теперь это. И для меня в один и тот же день.
Я не могла этого сказать, но все–таки он так правдоподобен. Потому что сам–то Билл не был правдоподобным. И это не правдоподобное дело. Вероятно, даже Эдгар Бэрфут признал, что… ну, как там суфий выражает подобную мокшу, что кто–то болен и нуждается в помощи, но трогательно обаятелен, простодушен и не собирается никому причинять вреда. Такое безумие происходит из боли, потери матери и того, кто почти наверняка означал отца в истинном смысле слова. Я чувствовала это. Я чувствую это. Я всегда буду это чувствовать, сколько буду жить. Но разрешение Билла не могло быть моим.
Его разрешением могло быть любое, которое не было моим, а мое было заведованием магазином пластинок. Мы должны найти собственное разрешение, и, в частности, мы должны разрешить тот род проблем, что создает смерть — создает для других. Но не только смерть — безумие тоже, безумие, ведущее к окончательной смерти как к своему конечному пункту, своей логической цели.
Когда мой первоначальный гнев на психоз Билла Лундборга улегся — а он действительно улегся, — я начала относиться к нему как к забавному. Полезность Билла Лундборга — не для него самого, а, как это виделось мне, для всех нас — заключалась в его привязанности к конкретному. Но он утратил это, без всяких сомнений. Его появление на семинаре Эдгара Бэрфута показало перемену в Билле. Парень, которого я знала, знала раньше, и носу не показал бы в подобной обстановке. Билл пошел путем всех нас, путем не телесным, он не умер, но нашего интеллекта — в бессмыслицу и безрассудство, чтобы зачахнуть там без следа чего–то искупительного.
Исключение составляет конечно же, то, что теперь Билл мог рассматривать череду смертей, обрушившуюся на нас, эмоционально. Было ли мое разрешение лучше? Я работала, читала, слушала музыку — я покупала музыку в виде пластинок. Я жила профессиональной жизнью и жаждала переехать в Южную Калифорнию, в отделение «Эй энд Ар» «Капитол Рекордз». Там простиралось мое будущее, там было материальное, каковым для меня стали грампластинки — не то, от чего можно получать удовольствие, но то, что сначала нужно купить, а затем продать.