Валькирия. Тот, кого я всегда жду
Шрифт:
Мы с побратимом переглянулись. Что ни день, касались края нашего слуха такие вот баснословные, чужедальние имена. Ярун сел перед Хагеном на полу, притянул к себе Арву, вдел пальцы в длинную шерсть. Ласковая псица лизнула его в щёку.
— Я слышал от стариков, — продолжал Хаген, — мы с франками от века то враждовали, то жили спокойно и не бранили детей, вздумавших породниться. Так велось, пока франки не взяли себе нового Бога.
Мы были одни в дружинной избе. Я совсем не хотела, чтобы вошли шумные кмети, стали мешать, но внезапно дверь отворилась — мерцавший очаг осветил Блуда. Вот принесло! Разве этот удержит колкое слово, разве посмотрит, кто перед ним, ровня-отрок или муж седоволосый… Я не глядя почувствовала досаду Яруна, и только Арва приветливо застучала хвостом. А Хаген продолжал,
— Говорят, этот Бог некогда ходил по земле. Его называли Христос, что значит Вождь, и он умер за своих людей, как подобает вождю. Я слышал, ему вбивали гвозди в ладони, а он сказал только — не попадите по пальцам. Раньше бывало, такие снова рождались. Франки ждут, что Христос будет жить во второй раз.
Дерзкий Блуд подал голос:
— Мне рассказывали, у Христа была неплохая дружина, но дело не обошлось без предательства. Хаген кивнул:
— Не обошлось. Иные помнят о клятвах, только пока длится удача. Ему бы одного-двоих, как Якко и Бренн, это люди. Так вот, у франков многие верят, что Вождь возвратится и отомстит…
— Знаменитая будет схватка, — сказал Блуд мечтательно. Наверное, он не врал, когда называл себя воином. Он и тут держался смелей, чем мы двое, вместе взятые. Он расстегнул меховой плащ, бросил на лавку и сел, кажется, позабыв, для чего шёл в дружинную избу.
— Люди думают, — продолжал Хаген, — всё дело в том, что Христос погиб совсем молодым. Он не успел обнять женщину и не оставил детей. Целомудрие достойно мужчины, но всегда скверно, когда прекращается род и не найти законных наследников.
Старик помолчал, нахмурившись невесть почему: или чей-то род грозил оборваться? Потом заговорил вновь:
— Христиане не терпят подле себя верующих иначе. Я не знаю, что скажет им Вождь, когда возвратится, но сегодня с ними не уживёшься.
Почему? — спросил Блуд. — Коли я что-нибудь понял, этот Христос Правду чтил! Хаген пожал плечами:
— Если хорош предводитель, совсем не обязательно, что хороши и все его люди… Франки подняли на нас великую рать. Меня ослепили в плену, и я целый год крутил жернова, но мои друзья меня не забыли, решив убежать. Я был молод тогда и думал жениться…
— Блуд!.. — влетел со двора нетерпеливый крик Славомира. Вздрогнув, Блуд подхватил плащ, сдёрнул со стенки меч в ножнах и выбежал вон.
— Моя невеста была совсем девочкой, — сказал Хаген задумчиво. — Она не подошла ко мне, когда я её разыскал.
— Она тебя не любила, — слетело у меня с языка. Я испуганно закрыла рот ладонью, но Хаген только нагнулся и провёл рукой по моим волосам.
— Не суди её… Никто не знает заранее, какую ношу поднимет. Да и не худо я прожил, если подумать. Мальчишками мы ходили на вендов, и так вышло, что один вендский воин узнал меня, встретив на морском берегу. Он позвал меня жить к себе в дом. Это был славный Стойгнев, отец нашего Бренна.
Мы молчали, не смея дышать. Хаген прислушался к чему-то и засмеялся:
— Хватит бездельничать! Берите-ка по копью и быстро во двор, а то Бренн решит, что я вправду состарился и годен только для болтовни!
Повесть Хагена смутила меня необыкновенно… Остаток дня я ходила как в полусне.
— Наш Мстивой действительно из хорошего рода, — вечером, за едой, шепнул мне Ярун. — Каков же его отец был со своими, если и врага не бросил в беде!
Помню, я недоуменно вскинула на побратима глаза и тотчас устыдилась, поняв, сколь по-разному впитали мы одни и те же слова. Ох, не годился мой бедный женский рассудок думать гордые думы! Вот хоть Ярун: из него будет толк, не случайно он так приглянулся вождю ещё летом, совсем неумехой. Он и теперь целый день размышлял о чём следовало. О славном Стойгневе, приютившем врага, и о могучем Вожде, которого звали Христос. А я, недалёкая?.. О девчонке, бросившей жениха. Я корила себя, но всё без толку. Наверное, у старого сакса лежали одинаковые шрамы на сердце и на лице. Теперь их можно было тихонько погладить. Он не лгал, он, конечно, давно простил девку, шарахнувшуюся от его слепого лица. Но что бы он ни говорил, я знала истину: она его не любила. Замуж хотела. За мужа. Как все. Не был Хаген для неё тем единственным, кого ради не жалко пойти босой
…А поздно вечером, на лавке подле Велеты, ударило в сердце мало не насмерть: Тот, кого я всегда жду! А если скрутили, ранив в бою, и кто-то жестокий, глумясь, исколол гордые глаза кровавым ножом?!. Поднялось в. потёмках лицо, искажённое мукой, любимое… ни разу не виданное… и глубоко внутри молча взвыл ужас. И затопила такая отчаянная, невыносимая нежность: только бы встретился! Век не оставлю, не погляжу на другого, только не пройди мимо неузнанным, не покинь, не устыдись себя оказать!.. Я ли не отыщу заветного слова, я ли не расскажу о цветущих лугах, о зыбучих зимних сугробах — и убежит посрамлённой чёрная тьма, которой хотели навек тебя окружить!..
…а что, если Тот, кого я должна угадать с первого взгляда, давным-давно прожил, не знав обо мне, разминувшись со мною на целых сто лет? Может, его когда-то Хагеном звали? А может, он ещё не родился? Или живёт себе поживает — но у другого края земли? Сколь тропинок порознь бежит, как тут встретиться, как разглядеть — одного-то на весь белый свет…
Старейшина Третьяк прислал в крепость сына — звать на посиделки.
Кажется, я уже говорила, что жившие в Нета-дуне не водили жён и не знали иных семей и родства, кроме дружинного. Своим домом живя, трудновато отдать себя вождю без остатка, по первому зову сорваться в поход или, паче, на новое место. Не уйдёшь от хлевов со скотиной, от житной пашни и огорода. Не бросишь.
Однако женской любовью дружина была отнюдь не обижена. Ближним деревням жилось за её щитом вовсе не плохо, два минувших лета видоками. Конечно, прожорливых молодых мужчин надо было кормить, зато сеяли и пахали без страха, не вздумается ли кому отнять собранный урожай, перерезать скотину, назвать рабами самих. А ещё за хлеб-соль доставалась деревне не худшая доля ратной добычи: серая лесная земля вблизи крепости сохраняла пузатые горшки серебра. Мстивоя Ломаного берегли могучие Боги, на его воинах лежал священный отблеск удачи. Потому каждый род хлопотал прислать сюда девушек, прислать именно с тем, чтобы они, возвратясь через малое время домой, внесли под родной кров часть этой удачи. А повезёт, так и сына родили от прославленного удальца… парни, благоговевшие перед дружиной, этих девчонок сватали наперебой. Да что говорить! Даже у нас нюхом учуяли милость Богов, пребывавшую с мореходами. Я уже сказывала, как набежали ретивые девки и ещё мне пеняли, что с ними не шла, глумились — Зимка-мёрзлая… Их-то в ту самую осень свели со дворов женихи, да не свели — умчали!
Со всех сторон собирались девушки и ребята, с прялками, с вышивкой, с орехами, с пирогами. Прибегали на лыжах через леса, катили на саночках, запряжённых послушными ручными лосями. И столько, что никакая изба, откупленная у хозяина на ночь, не могла вместить половины. Думал, думал Третьяк и о прошлом годе затеял большущую храмину нарочно для бесед-посиделок. Народу на помочи собралось без числа; дюжие молодцы спустя год ещё спорили, кто больше всех испил потом на пиру.
Славное место для дома избрал разумный старейшина и позаботился вселить доброго Домового: не поскупился'на жертву, привёл гнедого коня и зарыл его голову под красным углом, попросил незлобивую душу пойти жить в строение. Так, наверное, и сбылось. На посиделках почти не дрались, толкнут друг друга плечами да и замирятся. Домовой их студил? Или кмети с жилистыми руками, способные хоть кого выкинуть через тын, сознавали свою грозную силу и берегли её, не тратили впусте, споря, у кого на коленях девке сидеть? Или всё оттого, что ходил на беседы сам Мстивой Ломаный, воевода? Садился опричь у стены, не спеша потягивал мёд и ленился даже плясать… Но гридни, матёрые удалью и летами, сивогривые старые волки, держали себя при нём мальчишками при отце. Одно слово, вождь.